Глава 1: О Явлении Героя из Пыли Веков (и Избы-читальни)
Часть 1: Портрет чудака в интерьере.
В самой дальней, полузабытой деревушке Кривоколенки, где куры дохли чаще от скуки, нежели от хвори, и где единственным развлечением почитались пересуды у колодца да полет шмеля над лопухами, стояла изба, всем своим видом кричавшая о запущенности и некой особенной, пыльной мудрости. Въедливый запах сухих трав, мышиного помета и старой, очень старой бумаги встречал всякого, кто по неосторожности или крайнему любопытству осмеливался приоткрыть ее скрипучую, как несмазанная телега мироздания, дверь. Это и была обитель Богдана, последнего и, пожалуй, единственного обладателя сомнительного титула «просвещенного мужа» в округе.
Сам Богдан, существо худощавое до звона в костях, но с глазами, горевшими каким-то лихорадочным, почти пророческим огнем, чаще всего обитал посреди живописного хаоса, имя которому было – его комната. Некогда он служил сельским писарем, кропал челобитные да вел приходно-расходные книги ближайшего монастырька. Однако был вытурен со службы с треском и нелестным эпитетом «книжный червь с тараканами в голове» после того, как попытался переписать устав села «древнеславянской вязью с изводом и толкованием», заменив в нем «староста» на «князь-воевода», а «сельские повинности» на «ратные подвиги во славу Перуна». Вольнодумство его заключалось не столько в крамольных мыслях, сколько в неудержимом желании улучшить оригинал, дополнить его, вдохнуть, как он полагал, «истинный дух старины глубокой».
Теперь же его скромное жилище, более напоминавшее архив безумного летописца, было завалено горами пергаментов, берестяных грамот и дешевых лубочных картинок. Большую часть свитков Богдан переписал самолично, гусиным пером и самодельными чернилами из сажи и ягодного сока, внося при этом такое количество ошибок и собственных «прозрений», что первоначальный смысл текста безвозвратно тонул в пучине его буйной фантазии. Так, «Сказание о битве со Змеем Лютым» под его пером превращалось в «Наставление, како Змия кашею овсяной досыта накормити, дабы он добр стал», а былина об Илье Муромце обогащалась главами о его путешествии на Луну верхом на Соловье-Разбойнике (разумеется, предварительно раскаявшемся и принявшем обет молчания).
На стенах, меж паутины, похожей на седину веков, висели лубки: «Как Емеля-дурак щуку словом мудрым уму-разуму научил», «Богатырь Пересвет комара одним чихом одолел» и особенно любимый Богданом – «Святогор-великан пытается землю поднять, а из-под земли фига ему показывается». Богдан часами мог их разглядывать, находя в примитивных рисунках и незатейливых подписях бездны тайных смыслов. Одежда на нем, состоявшая из какой-то невообразимой хламиды, некогда бывшей сермягой, и штанов, заплатанных кусками мешковины разных оттенков, помнила лучшие времена, как и сам Богдан. Но ему было не до мирской суеты. Он жил в мире сказаний, былин и собственных, весьма причудливых их трактовок, и этот мир казался ему куда реальнее скрипучей избы и насмешливых взглядов односельчан. Порой он даже разговаривал сам с собой, или, как он полагал, с духами предков, высоким, дребезжащим слогом, изобилующим архаизмами, значение которых он сам не всегда улавливал: «Ох, тяжела ты, шапка Мономаха, да несть ее мне, Богдану, сыну своего времени… али прошлого… али будущего… время-то, оно, река текучая, а мы в ней – щепки… али корабли?..»
