Последние двенадцать лет Аню смертно тянуло в Озеровку. Это было место, где она началась как человек и, наверное, хотела закончиться. Поднимаясь в тесные сенцы бабушкиного дома, затем проходя в избу, во внутреннюю его часть, она мыслями возвращалась в душное лето две тысячи шестого.
Уже тогда Никитины, с чьей дочерью она гуляла, когда приезжала на лето к бабушке, были в Озеровке своими. Наташа, девочка с таким же сытым и приветливым лицом, как её родители, и такая же ученица начальной школы, как Аня, сразу взяла её в оборот и показала, как здесь всё устроено.
«В городе разве со всеми не здороваются? – спросила Наташа и, глядя, как Аня мотает головой, выдала: – Ну дела-а».
В Озеровке нужно было здороваться со всеми, и это Аня усвоила быстро. Вот только местные спрашивали, «чьих она будет», слышали ответ и сразу делали шаг назад, а потом судачили между собой: «Антипихи унучка». Вести вообще разносились по деревне удивительно легко, и каждый раз новые: тогда поговаривали, что кто-то ходит по дворам и тайком доит коров, а поймать его никак не могли. А ещё озеровские были суеверными. Их дети, да и Наташа тоже, проходя мимо дома Аниной бабушки, держали пальцы крестиком. То, что она здесь не своя, Аня тоже уяснила.
Тем более что у бабушки всё было по-другому. Приехав из города, ещё не успевшим привыкнуть нюхом Аня ловила запах старости и украдкой морщилась. Старалась сосредоточиться на горьковатом запахе трав, развешанных у входа, и в который раз уже думала о том, зачем бабушка их собирает, если никого не лечит.
Спрашивать об этом у неё самой было бессмысленно: ответов на свои вопросы Аня никогда не получала, а ведь она одна-единственная задавала их бабушке. Мама, как и все, сторонилась собственной матери, вспоминая о ней лишь тогда, когда нужно было куда-нибудь деть Аню. А больше у них никого и не осталось, три поколения Антипиных – бабушка, мама и дочь.
Задавать вопросы о том, куда делись дед и отец, тоже не было особого смысла. Приемлемым в доме считалось только молчание. Вечерами Аня с бабушкой не говорили ни слова, сидя за столом каждая с кружкой парного молока. Аня свою могла цедить целый час, а вот бабушка всё наливала и наливала себе одну за другой. Непонятно было, откуда в доме свежее молоко, если корову, как и вообще скотину, она не держала, ни с кем не дружила и новостями не обменивалась.
По правде сказать, у неё и новостей-то не находилось. Она, сухонькая горбатая старушка, застыла во времени и не менялась столько, сколько Аня себя помнила. Жить у неё всегда было чуть страшно, пока летом две тысячи шестого страх не дошёл до крайней точки и не разрешился, оставив за собой трещины в печи и раскрытый небесам потолок.
* * *
После нехитрого завтрака скука и молчание всегда оставались дома, ведь к калитке, держа пальцы крестиком, подходила Наташа. Они вместе с Аней убегали в ближайшую рощу и играли в лис – прятались от охотников. Сидя в самой чаще, Аня спрашивала: «А ты почему со мной дружишь?» и слышала в ответ: «Да потому что я смелая». Наташа хоть и родилась на полтора года позже Ани, но вела себя порядком бойче. Это было заметно только в играх – до того самого горького августовского вечера.
Закат уже сгорел, когда Наташа полузаросшей стёжкой проводила Аню до бабушкиного дома и они встретили у калитки потрёпанную чёрную собаку. Взгляд её казался почему-то знакомым, и всё же они не видели такой ни у кого из озеровских. Пощёлкав языком, Наташа протянула к ней руку, чтобы погладить, а та рыкнула и отскочила назад.
Аня тоже отшатнулась – так, наверное, чувствует себя настоящая лиса во время погони, – а Наташа схватила с земли подвернувшийся под руку камень и бросила его так, что Аня вздрогнула. Собака заскулила и пустилась наутёк.
