Часть I. Земля,что помнит
Глава 1. Корни ивняка
Молога, апрель 1935 года.
Рассвет застилал Волгу молочным туманом, цеплявшимся за голые ветлы, будто старуха за последнюю монету. Любослав, перевалившись через борт лодки, щупал пальцами сырую древесину трещин не оказалось , смола значит держит. Шершавые ладони, исцарапанные сетями, дрогнули от утреннейсырости.
«Чай, опять колдобину нащупал», – буркнул он, поправляя шапку-треух, съехавшую на затылок. Из-под меховой опушки торчали пряди волос цвета ржавой якори.
– Любоша! – окликнула из избы Агафоклея, высунувшись в распахнутую дверь. На плечах у нее болтался синий плат с выцветшими ромашками, а подол юбки, перехваченный поясом-кушаком, был заляпан тестом с утра она месила тесто.
– Ты ж щуку-то вчерашнюю забыл! На, возьми, а то опять до вечера без маковой росинки.Она швырнула щуку, завернутую в лист лопуха. Любослав поймал её на лету, усмехнулся:
– Ты мне, Агафка, как малому…
– А ты и есть малый! – фыркнула жена, поправляя платок. Ее лицо, круглое, как каравай, покраснело от печного жара.
– Смотри, Водянки небось ужо нашептали ветер с севера.
Он кивнул, разворачивая рыбу. Запах вяленой щуки смешался с ароматом дыма из труб соседи топили бани, готовясь к путине. От реки тянуло тиной и мокрым ивняком.
– Ишь, галдят. – Любослав мотнул головой в сторону воды, где волны бились о причал с глухим шлепком.
– Водянки-то не врут. К полудню ветрило подымется.
Он взвалил на плечи сети, тяжелые от свинцовых грузил. На локтях рваной сермяги болтались заплаты Агафоклея штопала их конопляной ниткой, ругая: «Носится, как чумазый водяной,что локти лопаются!».
– Слухай, – жена вдруг придержала его за рукав, понизив голос.
– Сказывают, рыбинские вчерась у монастыря шастали. Инженер с циркулем…
– Цыц! – Любослав дернул плечом, будто стряхивая муху.
– Наше дело сети да улов. А там пусть хоть черти пляшут.
Но сам украдкой глянул на восток, где за лесом белели купола Афанасьевского монастыря. Оттуда, с низовья, ветер принес запах горелой смолы это монахини крышу латали.
Лодка скрипнула, отчаливая от берега. Любослав греб, прислушиваясь к шелесту в ушах то ли кровь стучит, то ли Водянки старые песни тянут. Еще дед сказывал: «Когда Волга шепчет на рассвете рыба пойдет косяком». К полудню, как и предрекали духи, небо затянуло свинцом. Любослав, снимая сети, услышал странный звон будто где-то далеко били в колокол. Обернулся: над монастырем кружились грачи, черные, как клочья гари.
– Чай, Синклитикия опять трещину в бронзе ищет. – пробормотал он, вытирая пот со лба. Рукава рубахи прилипли к жилистым рукам.
Домой вернулся с пустыми сетями. Только на дне лодки лежал мутный камешек, похожий на слезу.
– Бестолочь! – Агафоклея швырнула в печь глиняный горшок с картофельными очистками.
– Или Водянки обманули, или…
– Или земля заболела, – перебил Любослав, разглядывая камень. На срезе виднелись черточки, будто царапины от лап чайки. – Чую, Агафка… Чую, неспроста вода теплая. Как парное молоко.
Она замолчала, сгребя в горсть крошки со стола. За окном завыл ветер, и старый ивняк заскрипел корнями, будто пытался вырваться из земли.
Глава 2. Сказание о Белой Гривне
Молога, май 1935 года.
Дом Евтропия стоял на отшибе, у самого края березовой рощи, где земля проваливалась в овраг, поросший крапивой. Стены, сложенные из вековых бревен, потемнели от времени, и будто вросли в почву корнями. Сквозь щели в ставнях пробивался солнечный луч, ложась на стол, заваленный пожелтевшими листами. Учитель сидел, сгорбившись над пергаментом, в очках с толстыми стеклами, что делали его глаза похожими на две лужицы . Седые волосы, заплетенные в косу по старинному обычаю, лежали на спине, как седой шлейф. На нем был коричневый кафтан с заплатами на локтях ткань выцвела до цвета осенней листвы.
