Алиса Волкова ненавидела запах сахарной ваты. Он был липким, приторным, как фальшивая улыбка мэра, расплывшаяся сейчас на огромном баннере над входом в Городской парк культуры и отдыха. «Сосновск – город будущего!» – гласил лозунг под улыбкой. Алиса хмыкнула, поплотнее запахивая тонкую куртку. Будущее пахло прошлогодней листвой, сырым асфальтом и безнадегой, которая въелась в обшарпанные фасады пятиэтажек, окружавших этот островок показушного благополучия.
Она пришла сюда по заданию редакции. Осветить торжественное открытие парка после реставрации. «Больше позитива, Алиса, – сказал ей вчера главный редактор, седовласый и усталый Сурков, не отрываясь от кроссворда. – Людям нужна надежда, а не твои расследования про прорванные трубы». Надежда. В Сосновске надежда была товаром дефицитным, как горячая вода в межсезонье. Ее выдавали строго дозированно, по праздникам, в виде воздушных шариков и бесплатных порций мороженого. Сегодня был как раз такой день.
Толпа гудела. Родители с детьми, пенсионеры, стайки подростков в одинаково модных, но уже потертых кроссовках. Все они с жадностью вдыхали этот бесплатный воздух праздника, пытаясь поверить, что кричащие цвета новых аттракционов способны закрасить серую действительность. Алиса щелкала затвором старенького «Никона», ловя в объектив нужные кадры: вот мэр перерезает красную ленточку, вот смеющаяся девочка тянется к тому самому облаку сахарной ваты. Фактура для статьи. Ложь, упакованная в глянцевые фотографии и обтекаемые формулировки. «Долгожданный подарок горожанам», «символ возрождения», «новая жизнь старого парка». Она уже мысленно верстала этот текст, подбирая самые беззубые и пафосные эпитеты. Работа такая. Профессия, которую она когда-то выбрала, чтобы говорить правду, в Сосновске превратилась в искусство молчания о главном.
– Алис, ну ты чего такая кислая? – рядом материализовался Миша. Ее младший брат, ее головная боль и ее единственная настоящая привязанность в этом городе. Девятнадцать лет, ветер в голове, в ушах вечно какие-то наушники, из которых доносился неразборчивый рэп. Он увязался за ней, соблазнившись обещанием бесплатного концерта какой-то местной группы.
– Я не кислая, я работаю, – буркнула она, не опуская фотоаппарат.
– Да ладно тебе, посмотри, как круто все сделали! – он обвел рукой площадь. – Ярче, чем в Москве твоей.
Алиса промолчала. Вчера они сильно поссорились. Он опять заговорил о том, чтобы бросить колледж и уехать автостопом «искать себя». Она, уставшая после очередной перепалки с редактором и измотанная бытом, сорвалась. Накричала, что он инфантильный эгоист, что он не ценит ничего, что она вкалывает на этой паршивой работе в том числе и ради него. Он хлопнул дверью. Утром они делали вид, что ничего не было, но между ними висело холодное, колючее молчание. И сейчас его попытка быть веселым резала ее по живому. Чувство вины было знакомым, привычным спутником.
Она опустила камеру и устало посмотрела на брата. Он был светлый, высокий, совсем не похожий на нее, с вечной мальчишеской улыбкой на губах. Ей отчаянно хотелось, чтобы у него все получилось. Чтобы он вырвался из этого города, из этой серости. Но она боялась. Боялась, что большой мир сломает его, такого наивного и открытого.
– Пойдем, пройдемся, – предложил Миша, заметив перемену в ее настроении. – Говорят, там в глубине старую карусель оставили. Помнишь, как мы в детстве?..
Алиса помнила. Старый, заброшенный парк был их тайным королевством. Они лазали через дыру в заборе, бродили по заросшим аллеям, воображая себя первооткрывателями. А карусель была сердцем этого королевства. Огромная, с деревянными лошадками, у которых облупилась краска, а вместо глаз были черные дыры. Она не работала уже тогда, казалась застывшим во времени призраком. Но они часами сидели на ее неподвижном помосте, рассказывая друг другу секреты.
