В четыре ноль четыре город делает вдох глубже обычного. Он шумит как море, но это не море – просто водостоки вспоминают, что они когда-то были реками. Фасады становятся на полтона легче, окна – прозрачнее, светофоры моргают не в такт правилам, а по внутреннему ритму спящего организма. Такое ощущение, будто мегаполис на минуту меняет кожу и показывает подкладку: тёплую, несущую, пульсирующую.
Телефон на прикроватной тумбочке вибрирует один раз – коротко, решительно, как чужое «не забудь». Никита не любит брать трубку ночью. У темноты свои манеры: она говорит без предисловий, задаёт вопросы, на которые нельзя ответить «как обычно». Но палец всё равно сдвигает зелёный круг: иногда проще ответить тишине, чем себе.
– Слушаю.
Секунду ничто не происходит, и в этой секунде слышно многое: длинный коридор чужого дома, шорох куртки, шевеление воздуха у микрофона. А потом – голос, сделанный из знакомых сколков: тембр, паузы, та едва заметная хрипотца, которая появляется, если два дня молчать, а потом начать говорить громко.
– Ты опоздал ровно на минуту, – говорит он.
Никита садится. Простыня сползает с колен, пол холодит ступни, где-то в батарее отзывается металлическая птица.
– Кто это?
– Ты, который не ушёл. Ты, который сказал. Ты, который остался, – голос щёлкает, как старая кассета. – Завтра тоже опоздаешь. Ещё на минуту.
Никита смотрит на часы на микроволновке – их видно из спальни, голубой прямоугольник в тёмном кухонном проёме. 4:05. Неожиданно хочет рассмеяться, но выходит глухо.
– Что ты от меня хочешь?
– Чтобы ты наконец выбрал, – отвечает голос. – Пока город ещё помнит твоё имя.
Связь обрывается. Никаких гудков – просто тишина, которая садится рядом, как усталый знакомый. В эту тишину входит кот. Чёрный, как неиспользованная ночь, с серой полосой на хвосте – будто кто-то провёл по нему карандашом, примеряясь к рисунку. Кот прыгает на подоконник, смотрит на улицу так сосредоточенно, будто там вот-вот должен начаться фильм.
– Ты кто? – спрашивает Никита.
Кот не отвечает. Только поджимает лапы, будто готовится к длинному прыжку. И действительно – прыгает, но не в сторону окна, а к стене, где когда-то была дверь. Руки рабочей бригады давно замазали контур, потом поверх повесили книжную полку, а много позже Никита прислонил к этому месту старый виниловый проигрыватель «Арктур»: подарил себе на прошлый день рождения, чтобы слушать то, что не успел. Теперь кот засовывает лапу между ножкой тумбы и плинтусом и тянет. Слышится сухой треск – краска лопнула, открывая тонкую линию.
– Серьёзно? – Никита встаёт. Дотрагивается до стены – и она подаётся, как коробка, крышку которой давно не закрывали до конца. Под слоем штукатурки контур ручки.
В этот момент где-то в глубине двора кто-то чихает – эхом, как будто чихнул целый дом. Мимо подъезда прокатывает трамвай: он всегда так делает в это время, даже если по расписанию не должен. Никита вдруг понимает, что слышит дождь. Но дождя нет: во дворе сухо, фонарь рисует на асфальте чёткие геометрии, и даже подъездная пыль лежит смирно. Дождь слышится внутри – как если бы кто-то нажал кнопку «погода» в голове.
В витрине напротив – магазин женских пальто, что вечно закрыт на «вот-вот откроется». И там, в отражении потолочных ламп, стоит женщина в зелёном пальто. Она не двигается, будто её забыли выключить. Лицо – на грани узнавания, как мелодия, которая жила в тебе, пока ты думал, что это просто шум вентиляции.
– Алиса… – выходит само.
Кот оборачивается. Его глаза в темноте – два маленьких жёлтых перекрёстка, где всегда зелёный. И Никита почему-то вдруг совершенно уверен: если сейчас пойти за котом, то дверь подчинилась бы. Но он не идёт. Он берёт телефон, открывает журнал вызовов – номер не определяется, надпись «неизвестно» выглядит так, будто кто-то нарочно поставил шрифт на полразмера меньше.
