Падает снег, заметая притихший город. Засыпает Замчище, Раковское предместье, Татарскую слободу, укрывает белой пеленой милые сердцу улочки старого Минска: Немигу, Витебскую, Шорную, Коллекторную… Падает снег…
Память вновь возвращает меня туда, куда невозможно вернуться, в город, которого нет… Словно цветок без аромата, словно дерево без листьев, я снова стою, стою там, где когда-то шумела жизнь, где был дом моего детства. Что сбереглось с той поры, кто ещё помнит меня таким, как прежде? Только камни, только ветер, только облака…
Весна 1941 года выдалась поздней. Стоял конец марта, но было холодно, люди ходили в зимней одежде, и повсюду виднелись плотно слежавшиеся груды грязного серого снега. И всё же с каждым днем что-то менялось: сильнее пригревало весеннее солнце, выжимая из сосулек слезинки, ветер с треском ломал отмершие ветви деревьев, сбрасывая их на землю, на кленах и ясенях сухо шелестели выбеленные морозами прошлогодние семена, торопясь осыпаться до того, как растает снег.
…Пробудившись, Андрей несколько минут лежал в постели с открытыми глазами, прислушиваясь к перезвону синиц за окнами. На полу, на стенах, на прикроватной тумбочке с раскрытым томиком Фенимора Купера плясали солнечные зайчики. Вставать совершенно не хотелось. Он лежал в полудреме и пытался вспомнить, что же ему приснилось. Обрывки образов плясали в голове, никак не желая обретать четкую форму, расплывались всё больше и больше, пока совсем не растаяли, оставив смутное чувство неудовлетворенности, – словно во сне было какое-то послание, которое он так и не разгадал.
Но вот из черной тарелки репродуктора донеслась бодрая мелодия «Кукарачи», заворочался, просыпаясь, младший брат. Андрей отбросил одеяло и поднялся с постели. Зевая и потягиваясь, приступил к утренней гимнастике. Щуплый и невысокий для своих тринадцати, он уже заканчивал шестой класс.
Присел пару раз, сделал несколько взмахов руками и начал отжиматься от пола, с удовольствием ощущая, как просыпаются мышцы. «Да, – думал он, выполняя упражнения, – недолго осталось. В следующем году исполнится четырнадцать, а поскольку платить за обучение у нас нечем, придется идти работать на завод…»2 Он ещё раз отжался и пошёл умываться. Вася, которому недавно исполнилось семь лет, плотнее закутался в одеяло: в детском саду мест не было, а в школу предстояло отправиться лишь осенью.
Когда Андрей вышел на кухню, отца уже не было. Всю жизнь проработав на обувной фабрике имени Тельмана и оставшись хромым на левую ногу после очередной аварии, он бы давно поменял работу, если бы сталинское законодательство не запрещало это сделать3. А поскольку за опоздание могли отдать под суд и осудить на десять лет, выходить на работу приходилось на полчаса раньше.
Мать поставила перед Андреем эмалированную кружку молока, положила большой кусок ситного хлеба. Поев и наскоро собравшись, он выбежал из дома, распугав стайку воркующих голубей. Где-то далеко ревели заводские гудки, извещающие о начале нового рабочего дня…
Когда он вбежал в класс, звонок уже прозвенел. Сбросив пальто, пошёл, было, к своей парте, как вдруг остановился: у окна сидела новенькая. Не заметить её было невозможно: она вся словно светилась каким-то внутренним светом.
Вошла Варвара Семеновна, и начался урок, но ему было не до свойств числа «пи». То и дело Андрей поглядывал на девочку, спрашивая себя, почему он раньше её не видел. Он не спрашивал себя, отчего его заинтересовало появление какой-то девчонки, он просто смотрел и любовался.
