Зое, по справедливости.
Тот, кто провёл большую часть жизни в так называемых джунглях большого города, вероятно легко поймёт человека, вырвавшегося однажды на простор, на лоно хоть и окультуренной, но всё же настоящей сельской природы с завораживающе близким, не подсвеченным электрическими огнями звёздным небом, с далеко разносящимся в морозной тиши скрипом январского снега и розоватым отблеском заката в окнах индивеющих деревенских изб. Мне же посчастливилось, в качестве врача, целых четыре года – всю вторую половину семидесятых – прожить с семьёй, как на острове, на трёх огороженных гектарах подмосковной Загородной клиники, окружённых полями, дальним лесом на горизонте да узенькой речкой Мáглушей, струящейся на дне глубокого оврага, куда вела живописная, с продавленными ступеньками, крутая деревянная лестница.
Каждый вторник и пятницу старенький душный автобус доставлял нам из Москвы очередную партию изголодавшихся по свежему воздуху, измаявшихся в тесноте и однообразии больничной обстановки людей. Но больные приезжали и уезжали; двухнедельный срок их пребывания был строго ограничен московским медицинским начальством. А мы оставались. И вместе с нами оставались на этом обжитом, обустроенном островке не внесённые ни в какие регистрационные книги четвероногие обитатели клиники, которых, словно метлой, сгоняли сюда осенние холода и неизбежно связанная с ними долгая зимняя бескормица. Эта прискорбная зависимость от человека вскоре делала, однако, покладистыми даже самых осторожных и недоверчивых из наших самочинных постояльцев. Но предысторию своего появления, своей короткой и, как правило, драматичной биографии каждый хранил в тайне и уносил с собой неразгаданной.
Впрочем, он и для нас, этот уголок подмосковной земли, тоже стал своего рода убежищем, а для нашего сына ещё и «малой родиной», где затеплились у него первые искорки сознания и откуда началось освоение им большого, «прекрасного и яростного мира». Не оттого ли прожитые там четыре года вспоминаются теперь с чувством неослабевающей ностальгии? Хотя случалось, конечно, всякое, и жизнь в Загородной вовсе не была наглухо отделена от той, что протекала за её оградой, своеобразным сколком которой она, разумеется, не могла не быть. Но сперва, наверное, нужно объяснить, как мы сами оказались на этом «острове», тем более, что появлению там предшествовали тоже не лучшие обстоятельства нашей городской жизни. Да простит меня читатель, если эта предыстория окажется несколько длиннее, чем следовало бы.
П Е Р Е М Е Н А С У Д Ь Б Ы
Люди, если только они не находятся в заключении или на казарменном довольствии, обычно полагают, что вольны распоряжаться своей судьбой как заблагорассудится: захотел – женился, захотел – развёлся или, скажем, уволился с работы и отправился на поиски новой. На самом-то деле, если присмотреться внимательней, мы не так уж часто выступаем в роли хозяев собственной судьбы, исподволь принимая то, что навязывается нам обстоятельствами. А ситуаций подлинной свободы выбора в нашей жизни на поверку – раз, два, и обчёлся. Поэтому, оглядываясь назад, я не без тайной гордости думаю о том, что решение уехать из большого, да ещё столичного города со всеми соблазнами его обустроенной комфортной жизни было действительно моим, что здесь сказалась именно моя воля, и ничья другая. Хотя отважиться на этот шаг было, наверное, тоже не так-то просто. Хорошо помню даже тот первый импульс, подвигнувший меня на такое нестандартное, по крайней мере для нашей семьи, решение.
Был особенно жаркий день позднего мая, и мы с женой, испытывая неодолимую потребность вырваться хоть на несколько часов из загазованной городской душегубки, поехали в подлинно райское местечко для всякого москвича, не имеющего ни дачи, ни машины – Главный ботанический сад Академии наук.
