…И нам сочувствие даётся,
Как нам даётся благодать…
Ф. И. Тютчев
У нас было мало шансов пересечь пути. Разное воспитание, разное положение, разный досуг. Лизу укладывали спать со сказкой или колыбельной, заботливо подтыкали одеяло и целовали в смуглый лобик. А я засыпал в прокуренной комнате, прислушиваясь к пьяным ссорам на кухне. Утром Лиза ела кашу и пила какао, задумчиво читая книгу. Я наспех выпивал горячий чай, успевал сжевать нехитрый бутерброд – масло на белом ломтике. Я не любил моменты, когда мать просыпалась рано и дожидалась меня на кухне. Она всегда по утрам смотрела мне в глаза виновато. На мать я не злился. Жалел. Но вот этот её взгляд затравленной собаки раздражал.
– Ма, а где мой отец? – спрашивал я иногда.
– Да ведь помер он, Женька. Сто раз тебе говорила!
– Ма, а может, он хотя бы лётчиком был?
– Залётчиком! Ешь.
Шансов мало, но в юности выбираешь сердцем, а не головой.
Из детства я помнил о ней мало – не таким уж важным персонажем эта девчонка была в моей жизни. Мы жили в небольшом провинциальном городе, и она часто бывала с нами в одной компании – мелкая, шумная, дотошная, вечно сующая свой нос в разговоры старших. До этого дня я в принципе не задумывался о её существовании. Горячева и Горячева – дочь какой-то там интеллигенции в десятом поколении.
Помню, как ещё в детстве, скучая от тягомотных летних будней, шёл по улице и увидел, как Лизка моет окно. В пижаме, которая ей была великовата, с заштопанной коленкой, растрёпанная. Весело машет:
– Привет!
– Привет, малявка.
– Ты куда идёшь? Заходи, попьём чай, а то скучно очень.
Помню, что зашёл к Горячевым и впал в ступор. Квартира у них была большая, светлая. На кухонном круглом столе лежала накрахмаленная кружевная скатерть, а на ней серебряные приборы – сахарница, ложки и даже салфетница. Она поразила меня больше остального. В нашей семье я такого отродясь не видел – такого предмета просто не могло быть в моём мире. Мать, если была в настроении, сервировала нам на газетке.
– Ты какой чай любишь? Чёрный, зелёный? Каркаде ещё есть! – Лизка оживлённо открывала кухонные шкафчики. Я и не знал, какой чай люблю. Мне всегда было главное, чтоб не остывший.
– Давай чёрный.
– Слушай, к чаю у нас только варенье и хлеб, сладости мы не покупаем, – Лизка слегка покраснела. Но тут же затараторила дальше: – Но варенье разное – сливовое, вишнёвое и из чёрной смородины. Ты какое любишь? Я – смородиновое, мама делает. Пальчики оближешь!
– Верю, доставай! А почему не покупаете сладкого? – я ехидно думал, что за этими словами стоит какая-то нелепая история, которая была бы уместна в этой, непохожей на нашу, семье. Например, сахар – это белая смерть, а шоколад – яд, и приготовился высмеять глупые Лизкины убеждения.
– Так денег совсем сейчас нет, – просто ответила она. – Мама полгода без зарплаты, отца не печатают. Едим только то, что на огороде вырастили. А я, если честно, с ума по шоколадкам схожу. Мне последний раз месяц назад покупали, так я на неделю растягивала удовольствие.
Лиза поставила передо мной вазочку с вареньем, которую назвала «розеткой»:
– Родители говорят, что шоколадки сейчас роскошь, а варенье – необходимость.
– Зато полезно, – утешил я Лизку.
Она приободрилась:
– Угощайся!
Я не представлял, да и не верил, что у Горячевых может не быть денег. Квартира была очень уютная, повсюду была просто прорва книг, даже в нашей городской библиотеке, наверное, меньше. У Лизки в комнате стояли магнитофон и компьютер. Древний, собранный по частям, но всё же. Разве так живут бедные люди? Я с какой-то теплотой отметил на её письменном столе марлю, клей и старый школьный учебник, которому она приготовилась починить корешок. Выходит, и её мир собирается из обломков, но – с любовью.