Первое, что почувствовала Дарина, проснувшись, – усталость. По телу пробежал привычный холодок раздражения: снова вставать, снова идти, идти, идти… Вот уже двадцать семь лет она в дороге. Все свои двадцать семь лет, с самого рождения. А другие ещё больше. Люди рождаются и умирают в пути. Никто не помнит его начала, и никто не знает конца. Если и правда где-то есть Благодатные Земли, то почему за сотни лет, что человечество толпами бороздит мир, до них ещё никто не дошёл? Неужели никому, кроме неё, это не кажется странным?
Она заставила себя подняться, натянула брюки с вместительными карманами по бокам, зашнуровала старенькие, со сбитыми носами ботинки. С трудом отыскала расчёску в рюкзаке (вечно та норовила спрятаться под вещами на самом дне!), расчесала мягкие каштановые волосы, заплела их в тугую косу, чтобы не мешались, и выбралась из палатки.
Община неторопливо, обстоятельно раскачивалась, готовясь к большому, шумному движению. Дымились костры, пыхтела еда в котелках. Женщины хлопотали у палаток, мужчины осматривали повозки, постукивали по расшатавшимся колёсам. Лавируя между палатками, повозками и взрослыми, визжала никогда не унывающая ребятня.
До Дарины долетел смешанный с дымом запах мясной похлёбки – и тотчас отчаянно заскулил желудок.
«Уймись!» – сурово приказала она ему. Тот послушно, как дрессированный зверь, притих.
Оглядывая своих попутчиков, занятых обычными утренними делами, Дарина в который раз удивлённо спрашивала себя, почему не испытывает к ним ни родственных, ни дружеских чувств, ведь за долгую совместную дорогу они должны были стать ей семьёй. Происходило обратное: с каждым днём увеличивалась пропасть между ней и всеми этими людьми, росла и крепла нелюбовь к ним.
Пробравшись через общинную суету, Дарина спустилась к ручью умыться и набрать воды в дорогу.
Поодаль двое крепко сложённых, коротко стриженных, раздетых по пояс стражников щедро плескали холодной водой на свои шеи и затылки. Один при этом тряс головой и фыркал, как лошадь. В другом, переносившем процедуру более сдержано, Дарина узнала Яромира. Волна стыдливой, болезненной радости окатила её с головы до ног, на щеках выступили пунцовые пятна, задрожала фляжка в руке. Дарина знала, что слишком мелка, слишком незначительна, для того чтобы Яромир заметил её и хотя бы кивнул издали, но всё равно ждала этого, ждала, как чуда, не в силах пошевелиться и отвести взгляд.
Чуда, конечно же, не произошло. Стражники ушли, даже не посмотрев в её сторону. Глаза Дарины, цвета осеннего неба, осветившиеся было ненадолго, словно из-за плотных туч прорвались солнечные лучи, приняли своё обычное выражение: разочарованно потемнели, наполнились затаённой болью.
– Эй, Сказочница!
Она вздрогнула и обернулась на грубый, с хрипотцой голос.
К ней обращался Адам Молочник, маленький сухопарый старик с морщинистым, почти чёрным лицом:
– Иди, моя старуха тебе молока нальёт!
У Адама с женой было две дойных козы. Молоко старики продавали или обменивали на что-нибудь нужное. Иногда они угощали молоком Дарину. Причины их сердобольности были ей непонятны. И почему из всех полуголодных попутчиков они подкармливали именно её – тоже.
Протягивая приятно тёплую железную кружку, толстая, похожая на булку и совсем не похожая на своего старика старуха обычно хмурилась и принималась ворчливо пытать Дарину:
– Кожа да кости… Нечего есть, поди-кась? Вчера-то хоть ела?
– Ела, – нехотя отрываясь от кружки, слизывая тёплую сладковатую влагу с губ, чтобы ни одной капельки не пропало даром, отвечала Дарина. – Яблоки пекла…
– Яблоки… Ты пей, пей. Куда тебя девать, непутёвую… Сказки всё сочиняешь?
– Угу.
– Бросала бы ты это баловство. Такого мужа из-за сказок своих упустила! Мужикам хозяйки нужны, рукодельницы. Берись за ум, а то никто больше замуж не возьмёт.
