Упокой, Господи, душу усопшего
раба твоего,
Касьяна, и прости ему вся
согрешения его вольная
и невольная, и даруй ему Царствие
небесное.
Во имя Отца и Сына, и Святого
Духа.
И ныне, и присно, и во веки веков.
Аминь.
Бабка в цветастом платке, поблёкшем
от времени, монотонно голосила по усопшему. Уж всю ночь к Богу
взывала, и теперича знаменья на себя накладывает, на иконы косясь.
Отправляет слова в молитвах к Господу на небо, и хочется от тех
причитаний выть в голос, да только слёз уж нету у Фёклы, вышли все
вместе с горем.
Запах свечек въелся в нос, сколько
уж тех сожгла молящаяся, да хорошо, коли не просто так, чтоб для
дела. Пусть покойник с миром уходит, а то не ровен час и тут
останется.
Сидит на лавке Фёкла, руки на
коленях в замок сложены, смотрит на свои пальцы и думу думает, как
жить одной теперича. Взгляд горючий на мужа бросила. Лежит – не
движется, руки на груди сложены, пятаки глазья придавливают. В
кой-то век такой молчаливый, бородой ввысь тянется. Омывали как
положено соседи, чтоб Фёкла мужа слезой не жгла. Лежит теперича
чистый, красивый, как жених какой.
- Упокой твою душу, - крестится
вослед за бабкой. Как закончит та, трёшку даст, заслужила. А пока
ходят люди, прощаются. Шапки мужики сняли, волосья приглаживают,
покряхтывают. Последний путь нынче у Касьяна. Пожил. 63 годка по
земле ходил, теперича пора и с Богом разговоры вести. Совсем
немного до праздника не дожил, сердце оно такое – замолчит – и нет
человека. Покивала Фёкла, будто сама с собой в чём-то соглашаясь,
вздохнула горько.
Стужа нынче знатная, что собаку из
дома не выгонишь, щиплет мороз за места всякие, норовит отморозить
чего не попадя. Неровен час Касьян с собой кого-нибудь заберёт. Он
такой. При жизни не сахар, оттого и о Лушке, дочке младшей, до сих
пор вестей нет. То ли сгинула, то ль далеко забралась, что никто
ничего не ведает, и кто знает, жива али как? Печалилось сердце
Фёклы по дочке, сжималась душа до боли, кады думала об том, что с
ней сталося. Да у кого выспросить? Как сбежала от отца да матери,
так уж восемнадцать годков не знамо что с ней.
Мать часто её в молитвах одуматься
просила, вернуться, простить Касьяна, что такое учинить вздумал,
только глуха была Лушка. Или от Бога отступилась, что он её в дом
родительский не вёл, то ли и вовсе ушла молодая.
Топот валенок заставил Фёклу
вздрогнуть и глянуть на порог. Ульяна, средняя дочка, обивала ноги
от снега, держась за платок, а рядом Варя и Вася в белых пуховых
платках да шубейках по пятки. Хороши с красными щеками да носом.
Восемь годов обеим вышло, лица такие, что не отличить, оно и
понятно, в один срок народились сёстры. Взгляд на деда бросили,
подошли гуськом, заглянули, как он спит в деревянной коробке, и к
бабе Фёкле ластиться. А она и рада, всё ж любящие руки, пущай
показывают, что нужна она на земле этой грешной не токмо себе.
У Авдотьи своих шестеро душ, Ульяне
Бог троих дал, Петька воспитывает двое деток, если не считать
старшую, что от Степана, Ванька пока без семьи, службу стране
служит, а Лушка… Горький вдох вырвался снова из груди Фёклы, когда
она про младшую дочку вспоминала. Один Бог ведает, какова её судьба
стала.
- Ну ты чего? – села рядом с матерью
Ульяна, платок с головы стягивая. – Зосим о могилке сговорился,
копают мужики.
- Дорого возьмут, - пожевала губы
Фёкла, в голове себе чего-то кумекая.
- Так не с тебя, - отмахнулась
Ульяна, - Зосим дела решать станет. Что ж мы его не проводим, как
следует? – кивнула в сторону покойника.
Какой-никакой, а отец. Всякое было,
кто помянет – тому глаз вон. Всё ж родные все тут, обиды не таят,
пущай с Господом уходит.
Настя объявилась на пороге, а за ней
Игнат. Восемнадцать годков девке, невеста. Уж скоро снег сойдёт,
весна проталины искать станет, дабы добраться до земли спящей, а
как апрель подоспеет, там и свадьбу сыграют. Светятся глаза у
обоих, как друг на друга смотрят. Теперича Ульяна - мать, в её
руках судьба дочек. И уж известно: не отдаст она поневоле никому
дочек своих, как некогда её родители на закланье Рябому выдали.
Хоть и притерпелось с мужем, а сердце нет-нет да спросит.
