Для любой Девы закрыть глаза - всё равно, что встать на колени.
Глаза были нашим основным оружием. Мы не закрывали их и не
отворачивались, даже когда видели смерть сестёр или своих единых,
проходя через Время Скорби.
Но не в этот раз.
Я сдалась. Я погибла.
Свет и жар огня сменился темнотой и холодом речного потока.
Истерзанный красным взгляд благословил наплывшую мглу. Слепота,
которая некогда оскверняла лишь один мой глаз, теперь стала
абсолютной.
«Полузрячая Дева – всё равно что полумужчина. Полузрячих Дев не
бывает» - вспомнился мне задиристый голос из детства.
Кто бы это ни сказала, видела бы она меня сейчас. Потому что в
следующий раз, когда я открою глаза… когда распахну их широко, влив
в движение век силу несоразмерную их весу… я не увижу ничего.
Холод обступил меня, становясь материальным - жёстким и колючим.
Вода превратилась в металл, а плеск - в звон. Течение больше не
несло меня. Казалось, я лежу на дне, и давление сжимает меня со
всех сторон. Я двинула руками. И снова услышала звон: меня словно
сковали. Кандалы были даже на пальцах.
Недоумевая, я сделала осторожный вдох. Нагретый моим собственным
дыханием воздух устремился в лёгкие вместе с запахом дерева. Я
лежала в тесном ящике, и до определённого момента слышала лишь
ритмичный громкий стук… собственного сердца… или забиваемых
гвоздей… или…
- Постой, мы сломаем… сломаем кровать, – услышала я срывающийся,
нетвёрдый голос. Вроде бы подходящий ситуации, а вроде бы и
нет.
Женщина задыхалась, но не потому что пыталась сбежать. Она
говорила сбивчиво, но не от страха, хотя её «кровать» собирались
сломать. То, что уловил мой слух, было скорее… блаженством?
- Плевать, я заплачу, - раздался другой голос, совершенно не
похожий на первый: низкий, грубый, нечеловеческий. Он не был
предназначен для утешения. Для пения или молитвы. Он не подошёл бы
даже для плача во Время Скорби, хотя в эту страшную пору наши
голоса искажались до неузнаваемости, пугали… но не так, как этот
голос – пусть даже спокойный и тихий.
- Если ты отшельник… откуда у тебя деньги и столько…
Она не договорила, пропуская что-то важное, что-то, что
впечатляло ее даже больше этих денег. Что заставляло её задыхаться,
а потом всхлипывать… стонать… кричать в голос.
Но не от боли.
Я осторожно подняла руку, накрывая рот, хотя воздуха и так не
хватало. Да и не было никакого смысла осторожничать: громче, чем та
женщина, я бы не смогла себя вести даже при желании.
Я задумалась… и довольно быстро пришла к выводу, что это худшая
ситуация из тех, в которых я оказывалась. Худшей её делало то, что
я не могла вспомнить остальные. Например, то, как попала сюда. Или
то, откуда попала. Метафорическая темнота в моём сознании была
такой же непроглядной, как и та, что меня окружала. Я могла бы с
тем же успехом смотреть в глубины своей памяти. Глубины, да… потому
что я знала, что живу долго. Достаточно, чтобы достичь высшего
мастерства, хотя, как именно оно мной достигалось я тоже забыла. А
ведь это было самое важное моё знание. Даже важнее моего имени,
которое я не помнила тоже. Но я знала, что оно горькое на вкус.
Хотя и не такое горькое, как чили.
Чили.
Веки обожгло, словно это появившееся из ниоткуда имя, обладало
всеми свойствами жгучего перца. Я позволила слезам стечь по вискам,
чувствуя привычное облегчение следом. Я поняла, что плакать в
темноте и одиночестве - обычное дело для меня, но при этом казалось
естественным показывать слёзы и на людях. И чувствовать при этом не
стыд, а… могущество.
«Плачущие Девы».
Я уцепилась за эти слова и повторяла их мысленно снова и снова,
стараясь вспомнить, или хотя бы понять, почему они звучат в моей
голове не жалко, а так гордо.
