Сумерки опускались на библиотеку так же медленно, как оседает пыль на забытые фолианты. Профессор Даниэль Кац не спешил включать настольную лампу. В полумраке, в этом переходном состоянии между днём и ночью, арамейские буквы Таргума Онкелоса казались живыми существами, застывшими в ожидании. Они дышали собственным ритмом – едва заметным, как пульс спящего змея.
Тридцать семь лет. Простое число, не делящееся ни на что, кроме самого себя и единицы. Тридцать семь лет он преподавал семитскую филологию, объясняя студентам тонкие различия между древнееврейским и арамейским, между пшат – буквальным смыслом – и драш – толкованием мистическим. Тридцать семь лет он возводил стену между академической наукой и тем, что лежало за её пределами, в области, где грамматика превращается в теургию, а филология – в теософию.
Но сегодня что-то надломилось в этой стене.
Началось утром, когда он обнаружил на своём столе анонимный пакет. Никакого обратного адреса, никакой сопроводительной записки. Внутри – потрёпанный экземпляр «Вина мудрости» Парамахамсы Йогананды, комментарии к Рубайяту Омара Хайяма. На титульном листе – надпись выцветшими фиолетовыми чернилами, почерк которой напоминал персидскую вязь: «Для того, кто готов увидеть».
Даниэль усмехнулся – горько, как усмехаются те, кто узнаёт в чужом жесте собственную давно забытую надежду. Очередной студент-мистик решил просветить скептичного профессора. Таких за тридцать семь лет было множество. Он должен был выбросить книгу или, в лучшем случае, сдать в библиотечный фонд. Но почему-то не сделал этого. Положил рядом с Таргумом, и две книги лежали на столе, как две половины разорванной карты.
И вот теперь, читая знакомое до боли – «векадмин бра ЙЙ ят шмайя веят арáа» – он машинально, почти непроизвольно, открыл книгу Йогананды на первом катрене:
Awake! for Morning in the Bowl of Night
Has flung the Stone that puts the Stars to Flight…
Слова наложились друг на друга, как две фотопластинки в стереоскопе, создавая эффект глубины. Векадмин. Восток. Кедем. Охотник Востока. Слова из разных языков, из разных традиций вдруг заговорили одним голосом, как хор, который всегда пел вместе, но он только сейчас научился слышать их гармонию.
Даниэль потёр виски. Усталость. Нужно было выпить кофе, включить свет, вернуться к рациональному анализу текста. К комментариям Раши, к грамматическим таблицам, к безопасной территории академического дискурса. Но взгляд его, словно под гипнозом, снова упал на первую букву Торы – Бет с дагешем.
