Я вновь стоял перед Учителем. Его глаза не отражали бамбуковую рощу за окном – в них мерцала сама Беспредельность, в которой рождались и гасли миры.
– О, Светоч Неизреченного, – голос мой был тих, колени касались древних циновок, – ты дал мне немыслимое повеление. Заменить священную Гаятри, дыхание Брахмана, пульс Вселенной, на последний, отчаянный вопль умирающего Нерона: Qualis artifex pereo – "Какой артист погибает!". Но как может стон тщеславия, предсмертный хрип тирана-комедианта, стать вратами к Освобождению? Разве не кощунство искать Истину в гримасе гордыни?
Учитель медленно поднял чашу с дымящимся чаем. Аромат наполнил пустоту комнаты.
– Скажи мне, – ты помнишь древнюю игру Го, которой мудрый император Яо учил смертных различать пути Неба и Земли? Камень черный, камень белый. Жизнь, смерть. Рождение, угасание. Но кто Тот, чья рука движет камни через руку играющего?
Тишина, повисшая в воздухе, стала плотнее слов. Она звучала вопросом.
– Нерон избрал смерть как свой последний акт, свой финальный монолог на подмостках Рима. Иешуа – как жертву на кресте Голгофы. Разные сцены, разные костюмы, разные слова. Но не Один ли Драматург написал обе роли? Не одна ли Рука опустила занавес для обоих? Чьим замыслом они двигались, произнося свои реплики – один о погибающем артисте, другой о вручении духа Отцу?
Я замер. Время – эта река иллюзий – остановило свой бег.
– Ты годы твердил: Qualis artifex pereo, – продолжал Учитель, его взгляд проникал за завесу моего "я". – Ты повторял слова Нерона, но душа твоя беззвучно вопрошала: "Кто я?". Ты сетовал на чужую роль, но кто же был тем актером, что жаловался на маску? Кто этот зритель, столь придирчиво оценивающий драму?
И в этот миг – не чаша – хрупкая скорлупа моего эго, моего отдельного "я" – со звоном разбилась о камни внутреннего двора. Не камни – сами твердыни мнимого разделения, стены, возведенные страхом и неведением.
И я увидел – не глазами, но всей пробудившейся сутью своей – как Нерон, корчась на сцене собственного тщеславия, был тем же актером, той же марионеткой Божественной Игры, что и Христос, играющий трагедию Бога на кресте Голгофы. Увидел, как оба они – лишь блики на воде, рябь на поверхности Того Неизменного, Кто смотрит сейчас моими глазами. И я – тот самый зритель, что безмолвно аплодировал обоим финалам, тот, кто распинал и был распят, кто произносил и Qualis artifex pereo, и Отче, в руки Твои предаю дух Мой.
Qualis artifex pereo… Шепот пронесся сквозь Вечность. Но это был уже не вопль гордыни смертного актера. Это был тихий, всепонимающий смех Того Единственного Артиста, кто разгадал великую шутку – шутку о Бесконечном, играющем в конечное, о Боге, играющем в смертного и скорбящем о своей роли перед финальным занавесом. Смерть Артиста в роли – не есть ли это освобождение для Самого Артиста?
Просветление пришло не как вспышка света, но как тихое, полное узнавание: я – это и Нерон в его последнем предсмертном страдании и тщеславии, и Христос в Его всепрощающей любви и жертве, и Учитель с пустой чашей в руках, и сам этот бамбуковый коврик, впитывающий пролитую влагу чая и разбитые иллюзии времени.
Учитель улыбнулся – улыбкой Дао, не имеющей причины и следствия.
– Теперь ты постиг. Истинная чайная церемония – это не ритуал с порошком и бамбуковым венчиком. Она длится ровно столько, сколько нужно, чтобы умереть и возродиться между вдохом и выдохом. Слова Нерона были лишь коаном, ключом к двери, за которой нет ни дверей, ни входящего.
И в стылом воздухе сада, вопреки календарю глубокой зимы, на старой, корявой сливе внезапно раскрылся первый, нежно-розовый, совершенный цветок.
