Мелкий противный дождь не прекращался с самого утра, делая таким
же пасмурным моё настроение. Дождь я любила, когда была ещё крохой,
особенно в деревне, где мы гостили у деда каждое лето. В городе же
дождь мне реже нравился, особенно такой — монотонный, промозглый,
отдающий унынием и безнадёгой. То ли дело гроза и честный сильный
ливень!
А ещё я не любила зонты, часто и толку от них не было,
непонятно, куда мокрый девать, заскочив в переполненный
общественный транспорт. Ещё и забудешь его на сиденье. Или ливанёт
такой потоп, да ещё и с ветром, что самый крепкий зонт наизнанку
вывернет и половину спиц поломает. Вот попала однажды под такой
ливень, новенький зонт изломало, а я так и промокла до нитки, до
пальцев ног, хлюпающих в кроссовках. Но была тогда странно
счастлива, терять было нечего, промокнуть сильнее невозможно. И я
просто шла, глупо улыбаясь, кружилась под потоками ливня, смеялась,
ловя влагу ртом. Сумасшедшее было настроение.
С того раза я больше не носила с собой бесполезный аксессуар,
пользуясь подходящей одеждой. Хотя целых четыре совершенно
новеньких зонтика разной крепости и харизмы висели в моей прихожей,
подаренные разными людьми. Давно бы передарила, если бы помнила,
кто мне их презентовал — банально боялась отдать подарок
дарителю.
Вот и сегодня надела дома тонкую ветровку, достаточно длинную,
чтобы прикрывать попу, с хорошим большим капюшоном. Однако
производители куртки просчитались, назвав её непромокаемой. И мне
казалось, что я вся уже пропиталась дождём, совсем не сильным, но
стойким и монотонным. Это не прибавляло хорошего настроения, так
как в этот день мне пришлось много побегать по городу по
разнообразным делам, заодно покупая продукты и вещи по маминому
списку, чтобы отвезти их завтра на дачу.
К лавке Томаса я добралась только в шестом часу вечера,
продрогшая, усталая и на совесть голодная. Томас Панкратов — наш
дальний родич, четвероюродный мамин брат или пятиюродный, точно не
помню. Томасом его назвала тётушка Нинель, которая умерла задолго
до моего рождения и была, по рассказам родичей, ещё той
оригиналкой. Впрочем, каждый сходит с ума по-своему, и я нисколько
не осуждала её желание назвать сына по-заморски. Тем более Томасу
его имя подходило как нельзя иначе.
В лавку с антиквариатом, которым занимался Томас, я ввалилась,
как в обитель спасения, увешанная пакетами и котомками, как
рождественская ель — игрушками и свечами.
Посетителей в лавке по случаю непогоды оказалось, на мой взгляд,
даже много — трое мужчин, две женщины и двое подростков. Может
быть, спасались от непогоды, а может, и правда что-то купят, имея
интерес к древним вещицам. За прилавком стояла Мария, как всегда
строгая в стильных очках и наброшенной на плечи красивой уютной
шали. Подменяет, как всегда, Эрика, пока тот зависает в своей
коморке за компьютерной игрой под видом подготовки к очередному
вузу.
Я порадовалась этому факту, уж очень было неловко от жалобного
взгляда друга детства. Или преувеличенно восхищённого, в
зависимости от настроения «поэта». Эрик Верман вбил себе в голову,
что я его муза и, если ему верить, накропал в мою честь немало
стихов, то и дело порываясь мне их прочесть. До сих пор удавалось
избежать такой чести.
Мария поглядела на меня как будто с укоризной из-за моего
непрезентабельного вида и чуть заметно кивнула на внутреннюю дверь.
Значит, Томас на месте и мне предложили сразу проходить.
Нырнув за прилавок, я поспешила к внутренней двери,
проскользнула в неё со всеми своими пакетами и оказалась в
волшебном месте. Узкий коридор вёл в небольшую гостиную, а запах…
Становилось сразу ясно, что здесь очень уважают книги, газеты и
прочую беллетристику. Я сразу ощутила себя как дома, любовь к
чтению — это у нас семейное.
