Когда вернулись с похорон, Зульфия уже не плакала. Так уж
устроено сознание шестилетнего ребенка: плакать, держать горе в
себе круглые сутки невозможно. Тем более там, на кладбище, под
мартовскими ветрами, все слезы, казалось, вышли, оставив после себя
сухие потрескавшиеся губы и горячие щеки.
Мулла читал молитву, смотря вперед на мужчин, а женщины и дети
стояли поодаль. Отец стоял впереди, такой же, как всегда: высокий,
смотрел прямо, ни слезинки не проронил. Как есть сухой дуб, который
стоял во дворе у детской площадки.
Дома вовсю хозяйничали незнакомые женщины, все в платках,
говорят только на татарском, Зульфие и подойти к ним страшновато.
Казалось, что это не их родительская квартира, а совсем другое
место – больше похожее на вокзал.
Девочка разулась, а в своей комнате села на стул и облокотилась
на подоконник, глядя, как проезжающие машины во дворе сминают
потеплевший снег в кашу.
Никто не подходил к ней, может, думали, что ребенок сам должен
пережить свою утрату, а может, не знали, что говорить. Жизнь и
смерть всегда ходят рука об руку, в этой семье это хорошо знали:
эби с бабаем скончались в прошлом году, в этом году – мама.
Зульфия почувствовала, как в носу снова становится щекотно. Она
утерла текущую с носа воду, прижалась к холодному стеклу лбом. Мама
обещала, что всегда будет с ней, защитит от всего, но, видимо,
взрослые не умеют держать свое слово.
В зале накрыли стол, запахло лапшой, мясом. Во рту скопилась
слюна. Зульфия оглянулась на дверь, но никто не открыл ее, не
позвал ее к столу. Она слышала, как мулла читает Коран, а после -
гул взрослых голосов. Застучали ложки о фарфор, едой запахло
нестерпимо. Зульфия подумала, что не ела уже очень давно.
Наверное, с тех самых пор, как мама легла в спальной комнате,
занавесила окна и просила не открывать двери, чтобы не было
сквозняков. Она все время кашляла, натужно, долго, сипло. Иногда
приступ начинался ночью, и тогда Зульфия лежала в кроватке,
смотрела в стену широко открытыми влажными глазами и думала, думала
о чем-то, о чем сказать не смела, не могла.
А когда кашель прекратился, стало вдруг так тихо-тихо, как
бывает после слишком громких звуков. Кажется, будто оглохла, но
нет, это просто тишина выкрутила звук на максимум.
— Зульфия, мать твоя умерла, — отец встал в проеме двери,
прислонился к косяку, и замер. Ладони его, с грубой мозолистой
кожей, стали кулаками.
Зульфия положила карандаш на столик, и смотрела, как он катится
по столешнице на пол. Слезы, крупные, большие, закапали на
блузочку, на пальцы. И никак не останавливались.
А потом, после кладбища, и остановились. Будто кто кран
перекрыл, чтобы мокрота эта больше не стекала по щекам.
Зульфия прошла в коридор. Заглянула в зал – да, взрослые сидели,
ели, говорили что-то. Никого из тех, кто был в квартире, она не
знала, ну, кроме отца, конечно. Он сидел рядом с женщиной, покрытой
ярким голубым платком. Свет от лампочки играл в пайетках ткани, и
когда Зульфия засмотрелась на красивый платок, женщина что-то
сказала отцу на ухо и улыбнулась.
Девочка, решившая шагнуть в зал, тут же сделала шаг назад.
Прошла в кухню, достала из хлебницы нарезной батон, впилась
зубами в его мякоть.
Эби с мамой не разрешила есть в сухомятку, но сейчас-то кто что
скажет?
Она посмотрела на их общую фотографию на холодильнике,
приклеенную веселым магнитом. Папа улыбается, мама обнимает
насупленную Зульфию. Девочка подумала, что отдала бы все свои
карандаши, чтобы вернуть тот самый день, когда бабушка их
фотографировала. Тогда бы она уж точно послушалась мамочку и
улыбалась как надо, во весь рот!
— Зульфия, что тут ходишь? — в кухню вошла та женщина с красивым
платком. — Не ешь батон без тарелки, накрошишь, кто убирать будет?
Тебе и придется!
