Для меня так и осталось загадкой, по каким каналам мой редактор узнал о моем недавнем визите в поликлинику, как и о том, что врачи обнаружили у меня незначительные нарушения сердечной деятельности.
Помнится, я никому не рассказывал об этом, кроме двух-трех близких друзей.
Тем не менее, как-то под вечер он вызвал меня в свой кабинет и с заговорщицким видом сообщил, что выхлопотал путевку в кардиологический центр, лучший не только в Ташкенте, но и во всей Средней Азии! Мол, там тебя, парень, всесторонне обследуют, «подремонтируют», если нужно, и поставят на ноги. И тогда уж, давай, паши на ниве журналистики безо всяких жалоб (а я вроде и не жаловался)!
Надо сказать, что Николай Федорович Тимофеев, редактор «Правды Востока», отличался прямо-таки фанатичной требовательностью во всем, что касалось работы. Он страшно не любил, когда у него отпрашивались на день-другой по семейным обстоятельствам; метал громы и молнии, узнав, что кто-либо из журналистов запаздывает из отпуска.
Но если речь касалась здоровья сотрудников, то он проявлял прямо-таки ангельскую заботу.
Мне оставалось лишь смириться с нежданной перспективой.
И вот я уже иду больничным коридором, только что завершив тягостный ритуал переодевания.
На мне – серый халат без пуговиц, но с поясом, и мягкие войлочные тапочки.
В таком наряде дальше проходной не уйдешь, притом, что на дворе стоит слякотная азиатская зима.
– В двадцатую палату! – после недолгой паузы распорядилась дородная медсестра, которой я протянул сопроводительные бумаги.
В ней чувствовалась строгая хозяйка, не бросавшая слов на ветер.
Однако же металл в ее голосе зазвенел чуточку фальшиво.
Палата, куда меня определили, наверняка, имела какую-то сомнительную особенность, подумалось мне.
Гадать, однако, не имела смысла, и я отправился на поиски своего нового пристанища.
Идти далеко не пришлось.
Обитель под двадцатым номером находилась сразу же за холлом, в котором трещал черно-белый телевизор.
Наслышанный о престижности сего лечебного заведения, я полагал, что найду здесь некие чудеса комфорта, быть может, даже пальму в кадке, но нет, всё было, как в обычной городской больнице.
По углам небольшой комнаты стояли три кровати, рядом с каждой – тумбочка и табуретка, в центре – стол, в ближнем свободном углу на стене висел умывальник.
Вот, собственно, и вся «роскошь».
На кровати у окна сидел в таком же, как и у меня, халате сухощавый узбек лет пятидесяти.
Его лицо – бледно-розовое, скуластое, со впалыми щеками и острым с горбинкой носом выглядело суровым. На его бритой голове сидела потертая тюбетейка.
Стало быть, он и есть один из моих компаньонов?
Мы поздоровались, и я сообщил о факте своего вселения, попросив указать свободную койку.
Поднявшись, он бойко заговорил по-русски.
Я понимал с трудом, ибо на его заметный акцент накладывалась манера изъясняться скороговоркой, словно он сыпал горохом. Полагаю, что когда он беседовал на родном языке с соплеменниками, те тоже улавливали далеко не всё из его стремительной, как бурный поток, речи.
Тем не менее, я усвоил, что его фамилия Халилов, что он работает трактористом в пригородном совхозе, и что путевку в больницу ему выхлопотал директор.
Затем Халилов умолк, ожидая, очевидно, ответной реакции.
Но я и рта не успел раскрыть.
Дверь резко распахнулась, и в палату широко шагнул низенький, с выпирающим животом, восточный мужчина зрелого возраста. На его лунообразном лице со вскинутыми бровями сияла лучезарная улыбка. Полы просторного, не по росту халата свисали едва не до пят, придавая владельцу довольно комичный вид.
Голова у вошедшего тоже была бритой. На ней тоже сидела тюбетейка, но имевшая иной узор, чем у Халилова.
