Дурной колдунье нечего
терять. Родных, друзей и побратимов – всех отогнал от
неё проклятый дар.
Так почему бы не распахнуть дверь, когда в неё стучится мужчина с
колючим взглядом? Почему бы не сказать да, когда он предлагает
пуститься в путь по заснеженному лесу?
И может тогда вновь научится любить тот, кто думал, что давно уже
очерствел сердцем.
- Дурна-а-а-а девка, - предупреждала беззубая старуха, принявшая
его на ночлег. Не бесплатно, конечно. Бабка не преминула взять
втридорога за постой. А куда ещё пойти по беззвёздной темноте, да в
метель? Потому Верд не стал спорить. Сдержался, хоть и мог бы
переломить жадную каргу надвое, заплатил и молча лёг спать, не
спросив про ужин.
Наутро метель не утихла, напротив, принялась завывать свирепее,
точно в снегу прятался голодный зверь, впивающийся когтями в
бревенчатые стены, царапающийся, просящийся в тепло. Никто не
впустил бы его: диким тварям не место среди людей.
Пережидать, как и раскошеливаться на ещё одну ночь, Верду не
хотелось. Достанет и того, что подбитый мехом плащ высох и
прогрелся у печи. Для вечного путника это ли не благость? Унять бы
урчащий голодный живот, - вовсе счастье.
Пока щербатая грымза сплёвывала шелуху семечек в пригоршню, а
свежие сплетни в уши неблагодарного слушателя, мужчина побренчал
крышками многочисленных котелков в кухне. К величайшему
разочарованию, ни в одном из них не обнаружилось ароматного
томлёного мяса. Да и с чего бы? В эдакой глуши его, небось, только
по праздникам и видят, да и то в окно на соседском столе.
- Не обес-с-с-судь, милай! – старуха поудобнее умостилась задом
на плотно закрытом и завешанном тряпицей сундуке. – Ты за ночлег
платил, об угощении речи не вели. Оголодал – будь добр, ещё монету
выложи.
- Перебьюсь, - гость равнодушно скрестил руки на груди и оперся
плечом о дверной косяк.
Кто другой не рискнул бы ссориться с таким, как он. Немного
нужно зоркости, чтобы приметить осанку, какой не встретишь у
согбенного вечным огородничеством селянина, выступающие жилы,
рисующие на предплечьях узор, схожий с танцем струек крови на
лезвии ножа, да и цепкий, колючий взгляд заставлял неуютно
поёжиться. Но бабка считала, что пожила уже достаточно, а потому не
робела ни перед наёмником, ни перед его ухмылкой, разделённой
надвое уродливым шрамом. Она самозабвенно делилась мудростью и
думать не думала, что слова стоило бы взвешивать прежде, чем
произносить:
- Дурная, - повторила она, – девка того… видно умом тронулась.
Ну и немудрено: с раннего детства одна. Небось родилась четвёртой,
так её из дому и погнали, чтобы счастье не отнимала. Живёт
особняком, ни с кем близко не знается. Вон прошлой весной ходил к
ней сынок кузнеца. Известно, за чем ходил: девка-то в летах,
незамужняя. Ну паренёк и понёс ей кубышку мёда в подкуп. Так она ту
кубышку бедняге на темечко вывернула, опосля едва сняли!
- Легко отделался, - Верд крепко завязал тесёмки плаща под
горлом, по привычке проверил, чтоб легко ходил в ножнах меч и,
прищурившись, спросил: - В какой стороне живёт? Девка эта ваша.
- А тебе к чему, добрый молодец? Дело какое али просто так
любопытствуешь?
Старуха спрашивала для вида: и без того всё уразумела. С вечера
она не раз выглядывала из-за занавесочки у лежака и рассматривала
путника. Углядела, что на деле мужчина куда моложе, чем кажется, но
шрамы да нелёгкая доля добавляли серебра в волосы, заставляли
хмуриться и зло подозрительно озираться. Не остались без внимания и
трёхугольные метки на тыльных сторонах ладоней, хоть гость и снял с
них повязки тогда только, когда хозяйка засопела. Однако ж старость
лишает крепкого сна. Проснувшись и сходив до задка в крайний раз,
бабка застала, как тускло светятся чёрные линии.