- Прости, серденько моё! И жена-то из меня вышла некудышная, и
мать не лучше…
Дочка глядела на неё внимательными жёлтыми глазами, будто всё
понимала. А куда ей понять, младенцу невинному? Мать и сама-то не
ведала, что творит.
Она брела по лесу, качаясь. Сколько-то уже куска в горло не
лезет, сколько во рту ни капли не было? Уже и молоко давно пропало
– нечем ребёнка кормить. А ребёнок и не жаловался. Девочка не
плакала. Молчала и смотрела. И так смотрела этими своими
колдовскими глазищами, что лучше бы вовсе сгинула!
Она, а не любимый…
Желана родила поздно. Ни отец, ни мать, рано ушедшие в Тень,
внуков не дождались. Да и, сказать по правде, не сильно-то кляла за
это судьбу. К чему ей, красавице, дитя? Рядом ведь милый! Души в
ней не чает, на руках носит, белые ручки работой мозолить не
дозволяет!
Но всё ж не хватало ему чего-то. Нет-нет, а спрашивал, заведут
ли ребёночка. Желана и сдалась. Да боги посмеялись: столько она
молилась, чтоб чрево ненароком не отяжелело, что теперь
передумывать и одаривать её чадом не собирались.
Где-то совсем рядом взвыл волк, и Желана вздрогнула. В ночной
тишине далеко разносился скрип деревьев, шептались о чём-то, ей
неведомом, листья. Далеко будет слышен и крик несчастной женщины,
выскочившей в лес в одной рубахе и с младенцем в объятиях.
- Прости меня, кровиночка…
Она прикрыла личико дочери краем одеяльца: та глядела на неё
неотрывно, точно и не живая вовсе. И от взгляда этого делалось
страшнее, чем от волчьего воя.
От взгляда этого Желана ночей не спала, кошмарами мучалась, от
него, видно, и умом повредилась. Да и кто бы осудил вдову?
Пуще неё о ребёнке молился муженёк. Тризны приносил, к бабкам
ходил, спать ложился ногами к печи – всё как деды учили, чтобы жена
понесла.
Никак.
Совсем милый ополоумел. Пошёл в чащу, упал на колени перед
вековым дубом, коснулся теменем бурого выступающего над землёю
корня.
- Всё возьми, хозяин тонколистный! Всё возьми! Ты кормишь зверей
и птиц, ты силу родишь невиданную, ты тайны хранишь неслыханные.
Всё возьми, но одари меня наследником!
И лес взял. Взял всё, что предлагал ему проситель, а после взял
и ещё больше.
Не стало хозяйства, сгорел овин, полегли коровы. Не стало и
самого Огонька. Сгорел, как лучина. И на другой день после того,
как заколотили смертный короб, Желана почуяла под сердцем ношу.
Она брела, не разбирая дороги. Не шарахалась от ночных хищников,
шуршащих в зарослях. Не чуяла холода и голода. Да и ничего уже не
чуяла, с самого рождения дочери. С самого того страшного дня, как
увидела лес в её глазах вместо бесконечной синевы мужниных
очей.
Дуб стоял на прежнем месте. Что ему, дубу? Он стоял здесь
раньше, чем родился прадед Желаны, останется стоять и тогда, когда
она сама по земле ходить перестанет. Быть может, случится то совсем
уже скоро.
Она развернула одеяльце. Дочь и не поёжилась – ей ночная
прохлада была что платок шерстяной. Коснулась губами лба младенчика
и опустила в густую траву. Припала на колени, прильнула теменем к
выступающему над землёй дубовому корню.
- Забери! Забери свой дар! – Казалось, все слёзы Желана
выплакала, ан нет – покатились по щекам, горючие. – Забери, что
дал, и верни мне милого! Не жить мне без него, не радоваться
солнышку!
Но дуб ничего не ответил. Не ответил и лес, только, кажется,
темнота, обступившая женщину, стала гуще.
Она до боли закусила себе руку, чтоб не закричать. Потянулась к
дочери… отдёрнула пальцы.
Повернулась и пошла, не оглядываясь.
Оттого не увидала, как мягкая чернота укутала ребёнка, как
зашевелились, выпутываясь из корней, лохматые нечистики, как
устроилась на груди у ребёнка и завела песнь старая жаба.
Она брела по лесу, качаясь, и не чаяла выбраться.
