ПРЕЛЮДНОЕ
Пряная солнечная лепёшка, казалось, что сейчас сорвётся с матово-лазурной обшивки этого верха, на который она на время присела, как назойливая муха. Вспорхнув и захлопав своими подрумяненными боками, её заполощет неживыми, словно родинки, шершавыми пригаринами и расстелет по траве, как полотенце, выброшенное в этом раунде. Ужасно хотелось сдаться, развернуться к пройденной роще и укрыться её лечебной марляной, прозрачной тенью от грязного и липкого вара. В носу всё высохло и покрылось шиферной коркой. Тропа глубоко шелушилась и трескалась от нехватки влаги, как пятка. Швырнуло на обочину ящерицу, изгибами выламывающую свой путь к тощим травяным лохмотьям. Кругом луг. На горизонте заострило скелет телевизионной вышки. Слева слегка наваливало сухим крошевом дуновения, словно изо рта, только что проснувшегося пса.
– Как же хочется спать, – отрешённо сваливались спёртые слова в эту жару и пыль. Это его напарник шевелил потёртыми плоскими губами, как сухим лубяным мочалом. – Не обижайся, как придём – я сразу усну.
Курицын хотел ответить ему, но для этого необходимо было поймать и встряхнуть своё сознание, которое отлучилось и так удобно копошилось вне тела, поэтому его совершенно не хотелось тревожить по пустякам. Хотелось лишь инстинктивно перебирать вялыми ногами, осторожно, чтобы перезрелый плод головы не обрушился на эту яловую, скорченную зноем поверхность, и не пропал.
Наконец-то вдали показалась птицефабрика. Поначалу она напоминала рядовой одинарный концлагерь, с доминошными, чересчур правильными прямоугольниками построек. Окруживший их простор, вымеренный и одинаковый, от которого уже даже не тошнило это хаотичное пространство, вселял надежду и даже какие-то планы на этот вечер.
Справа во всё это упиралась и потягивалась по-бычьи, размазанная по ходу воздуха, скорченному от зноя, небольшая деревенька Прелюдное. Её воткнули сюда, как советскую микросхему в типовой радиоприёмник. Со всеми своими впаянными, а в основном распаянными строениями, без которых эта местность не сможет принимать сигналы извне, он затеряется и пропадёт в этих помехах солнечного шума и пыли.
Тропа позвоночно шевелилась, подстраиваясь под их шаги, отбрасывая лишнее во все стороны. Вот они уже с головами наперевес, выталкивая наружу с подошв ссохшуюся траву и песок, вступили на ёрзающий порог своей каморки.
Осмотрелись – всё на своём месте. Уже месяц, как всё на своём месте. На своём месте древесно-волнообразная структура громады стола, с дубовой дюймовой толщины столешницей, грузно наброшенной сверху. На своём месте дисковый красный раздувшийся телефон, готовый лопнуть и разбросать своё дребезжание по паутине в каждый кособокий угол. На столе упругая полимерная рифлёная дубина. На своём месте больничная кушетка, казалось, что с каждой сменой она становится всё уже и ниже. На своём месте, косо прикрученная к стене, металлическая раковина, с пошло оголённым гофрированным коленом слива. Та же яма в углу, забросанная газетами десятилетней давности. Лампа, гимнастически выгнута набок на жёстких алюминиевых оголённых жилах.
Напарник снял трубку с телефона. Набрал короткий номер:
– База, база! Дальняя зона на связи. Мы на месте.
– Принял, – проскрипело издалека, и трубка пустила ровные комариные безвольные гудки. От этого пустого зуда у Курицына зачесалось в ухе. Он поводил там мизинцем и вытер палец о штаны.
– Кур, сходи, пожалуйста, осмотрись там. Я, правда, устал, и жутко хочу спать, – вываривая каждое слово, каким-то спёкшимся ртом проговаривал товарищ.
Курицын почесался, бросил пакет на кушетку, присел на неё, переобулся осторожно в старые поцарапанные ботинки, в коих не жалко бродить по пересечённой местности. Из пакета он достал книгу, которую собирался прочесть этой ночью, быстрорастворимые супы – погремушки и мятые, с просалиной, вонючие колбасные бутерброды, в изнывающем жиром прозрачном пакете, завязанном, как казалось, насмерть.
