Негр сидел, упираясь мизинцем в стекло. Такси тронулось и поехало. Евгений посмотрел ему вслед. Теперь он стоял, засунув руки в карманы.
Манекены на улицах, манекены в витринах, нарисованные гуашью глаза.
«Ман Рей фотографировал таких еще в двадцатых…»
Москва, высвеченная в неон, модная, иностранная, вся в рекламе с призрачными огнями автомашин. И на фоне заката, черным, сталинские высотки.
Он вынул Pall Mall и закурил. Мимо спешили подростки. «I hate myself and I want to die[1]» – было написано у одного из них на спине. Другой подросток кричал, выбрасывая пальцами «козу»: «Банчило, так это же наш бабл![2]»
Он наступил на отброшенный снег, вспоминая негра в фиолетовой беретке, его вывернутый мизинец с длинным ногтем, странный взгляд и то, как тронулась кабина, исчезая среди мириадов других кабин. Загорелась реклама «Night club», фиолетовым золотом рассыпалась неоновая жар-птица. И на низкой деревянной тележке к нему подкатила красивая молодая женщина без ног, жалостливо заглядывая в глаза.
«Как попросит, так и дам».
Она что-то бессмысленно промычала, он промолчал и она покатилась дальше, нагибая свою маленькую спину с коротким грязным рюкзачком.
«Вот она, твоя последняя любовь», – усмехнулся он, словно бы бросая ей вслед золотые монеты – пфенниги, шиллинги и рубли.
Когда она скрылась из виду, он щелчком выстрелил сигарету. Окурок полетел по огненной дуге и разбился на искры о лобовое стекло проносящегося мимо автомобиля. Евгений запахнул полы своего замшевого плаща и двинулся дальше.
Так он и шел – немолодой уже человек с опытом разочарований и тоски, исполненный чувств несовершенства мира.
Мир давно уже разъезжался по швам и смысл его Евгению по-прежнему не был ясен. Последняя попытка – разбогатеть, играя в «Форексе» на разнице валют. А все вопросы о смысле пора растворять в интернете, просто набирая в «искалке». Так, вместо Бога там можно найти адреса многочисленных религиозных конфессий и сект, а вместо любви – брачные объявления или мэйлы проституток с откровенными иллюстрациями: сиськи-письки с наезжающими на них штативами, неожиданный ракурс, удачное и смелое освещение, и, конечно же, непрерывное совершенствование качества переданных в электронном виде фотографий.
В переходе играли рок. Кого-то били по лицу, но вмешиваться не хотелось. Да и не время было вмешиваться.
Контрабасист пел, лабая по струнам всей пятерней, пристукивая кедами по кафельной плитке. «Don’t leave me baby, don’t leave[3]». Лицо шло на удар в каком-то слепом экстазе и разбивалось вдребезги. Контрабасист идиотически, радостно улыбался, глядя проходящим мимо в глаза и некоторым даже недвусмысленно подмигивал.
Евгений вдруг ощутил к нему зависть. И даже к тому, кто теперь сидел, пьяно смеясь и рыдая в углу, размазывая кровавые сопли.
– Э-ээ, ты чё? – наклонился контрабасист к какой-то пьяной девчонке, отставляя в сторону свой инструмент. – Вальты прилетели? Чё, катют, гуляют? – он взял у нее бутылку и отхлебнул. – Да плюнь ты, щелкни носом и скажи ей своей депрессии, я сделаю из тебя алмаз. Да, из соплей своих алмаз, из говна своего алмаз! Во, посмотри на меня. Вот они мы, новые герои – насмешливые и прозрачные! Да во Колян…
– Ка-акой ещ-ще, блин, Кол-лян? – попыталась подняться она.
Контрабасист кивнул на парня с разбитой мордой и усмехнулся торжественно:
– Из него сделали Ника. И Ник теперь будет отражать солнце. Был Колян, а стал Ник. Поняла, нет? Вот так, поняла? – он снова хлебнул. – Жрать витамины – а, бэ, цэ, дэ и е-двенадцать. Ха-ха! Слышь, – он вдруг наклонился и понизил голос, – у меня винт – суперский, всего пятьдесят баксов за дозу…
Евгений вдруг отчетливо увидел его руку. Желтоватые мозоли на подушечках пальцев, блестящие с металлическим налетом ложбинки от струн, как будто они, эти пальцы собирались что-то зажать сейчас и на лице этой девчонки, извлекая какой-то новый, раньше неслыханный звукизвлекая какой-нибудь иво ое —. Он отвернулся и пошел дальше.
