Сначала был звук: чей-то голос — низкий, звучный, очевидно,
мужской. В нем не было ни злобы, ни агрессии. Такой добрый и
обволакивающий, словно голос родителя. Я слушал его, не вдумываясь
в значение слов. Мои веки закрыты, когда я их открою, будет больно
от света — он и сейчас пытается сквозь тонкую полупрозрачную
мембрану добраться до моих чувствительных глаз. Судя по всему, я в
помещении — здесь тихо. Не слышно ни шелеста листвы, ни гула
несущихся по скоростным трассам автомобилей, не могу различить даже
прерывистого посвистывания ветерка. Собираясь с мыслями, в мутном
омуте сознания я пытался уловить воспоминания, но не мог ни за что
зацепиться. Мое восприятие ограничивалось собой, своим существом, в
котором я не находил ничего кроме ощущений нескольких прошедших
минут и ряда базовых вещей, с которыми, кажется, рождается человек.
Их не объясняют, просто чувствуют.
На ум приходили разрозненные сухие факты о нашем мире, но ничего
личного. Я не знал какие у меня руки, цвет глаз, не помнил звука
голоса. Такой ли он на самом деле, как звучит в моей голове? Я
понятия не имел, сколько мне лет и кем работаю. Более того, я даже
не был уверен, какого я пола. Мужчина, а если нет? Кто же я и
откуда? Человек без имени, без истории, без личности — это странно
и даже страшно. Лишь одно воспоминание показалось мне родным — это
был свет, яркий солнечный свет и запах мокрой травы, то, как она
щекочет щеки и ладонь. Я невольно улыбнулся и подумал, что улыбка
сама по себе является приятным чувством, мое внутреннее состояние
выражалось через этот особый изгиб мышц рта.
Наконец, я открыл глаза и с удивлением обнаружил, что мое
представление об этом действии разнится с тем, что я почувствовал.
У заспанного человека одно веко липнет к другому. Моя память
отчетливо рисует этот момент: натягивается кожа и раздается едва
различимый звук — словно что-то лопается. Это разошлись кожные
складки и открыли световым волнам путь к мозгу. Но мои веки
раскрылись свободно, с мягким шуршанием. Они работали словно
отлаженный механизм. Я инстинктивно сощурился, но глазам не
понадобилась адаптация к свету. Казалось, будто в голове зашиты
рефлексы другого тела, куда более чуткого и уязвимого, чем мое.
Прямо в глаза мне светила огромная круглая лампа, похожая на те,
что стоят в стоматологических кабинетах, и темной фигурой на ее
фоне надо мной нависал какой-то седой старик, вероятно, владелец
того голоса.
— Добро пожаловать в этот мир.
В руках он держал приборы, назначения которых я не знал. В
стеклах зеркальных очков с перекладиной виднелось мое отражение. Я
испугался собственной внешности. Был ли я некрасив? О нет,
наоборот, идеален. Пугающее совершенство, слишком неестественное,
чтобы быть комфортным.
Люди мечтают стать красивыми и в погоне за иллюзорными идеалами
изменяют свое тело. Даже самые прекрасные из них зачастую несчастны
в мнимом уродстве, создаваемом не столько их телами, сколько
червоточиной в завистливых и понурых душах. К красоте стремятся, и
из-за нее же бесконечно страдают: одни не могут ее достигнуть,
другие — избавиться: перед их ногами целый мир, который
превозносит, развращает и лживо улыбается, лишая живого человека
глубины и уплощая до пустой оболочки с удачным сочетанием черт.
В отражении я видел апофеоз движения к совершенству,
кульминацию, существо без изъянов. Создание достаточно
великолепное, чтобы не нуждаться в его душе, слишком изящное, чтобы
быть живым. Таким я себе казался.
Наверняка со стороны я выглядел очень растерянным. Зрачки
подрагивали от накатившего волнения. Но их движения не были
хаотичными, они словно двигались по заранее заданной траектории, не
допуская малейшего отклонения. Я чувствовал что-то неладное,
неправильное. И никак не мог понять, что именно. Мне мало было
известно, но, пока я себя не увидел, сомнений в том, что я -
человек, не возникало. Но чем же я тогда могу быть? Какое-то
невероятное достижение пластической хирургии? В лучшем случае.
Остальные варианты, приходившие на ум, были гораздо более мрачными,
они предполагали механическое происхождение.
