Снежинки кружили перед моим внутренним взором. Я видела серое
бесконечное небо… Ничего, кроме него и белых мушек, которые падали
и липли к моим ресницам. Я чувствовала, как по пульсирующему виску
стекают горячие ручейки, а в ушах стоит музыка из радио, что играло
в моём швейном цеху через громкоговорители. Я слышала гул голосов
работниц в мастерской и стук многочисленных швейных машинок.
Сквозь шум неожиданно пробилась
сирена скорой помощи, но я мысленно отмахнулась от её визга, как от
назойливой мухи и с удовольствием прислушалась к маминому голосу, к
чарующей мелодии колыбельной, которую она пела, сидя на краю моей
кровати; к гулким ударам топора отца во дворе. Чудилось, что даже
запах древесины и свежего куриного супа донеслись до моих
ноздрей.
Я увидела яркий свет блуждающего
медицинского фонарика, но лишь досадно поморщилась: он мешал мне
смотреть.
Затем снежинки превратились в
маленькие огоньки, разжигающие дикую боль в груди. До ушей донёсся
еле слышный хор, напевающий «С днём рождения» на мой недавний
семидесятилетний юбилей, но звук начал ускользать, и я пыталась
ухватиться за него, послушать ещё немного. Но он совсем затих, как
и всё остальное вокруг. Темнота и тишина… Может, этого мне и не
хватало последние двадцать лет? Кто знает, кто знает…
Тьма не успела поглотить моё
сознание полностью, как вдруг там, в центре груди, где недавно
полыхал пожар, оставив после себя зияющую пустоту, ощутила
необъяснимое волнение, дыру стремительно наполнял свет, ведущий
меня через мрак к тем, кому я была нужна, жизненно необходима.
Я проснулась от невыносимого
холода.
Резко распахнула глаза и тут же
закашлялась, хватая ртом такой сладкий живительный воздух.
Отдышавшись и усмирив перхоту,
попробовала понять, где я. Но пелена перед глазами не давала ясно
видеть. Может, в результате аварии и сильного удара головой,
повредились зрительные нервы? Повернуть шею было невыносимо тяжело,
и я лежала, как бревно в поленнице. Пальцы шевелились, что было уже
хорошим знаком.
Смежив веки, постаралась утихомирить
разыгравшееся воображение, будто я ослепла и теперь вот так
незрячей проведу всю жизнь… Медленно распахнула веки второй раз:
картинка прояснилась, а открывшийся вид неприятно удивил: я
оказалась полностью укутана в какое-то полотно.
Внезапно в мою голову бурным потоком
начали литься воспоминания. Но я не узнавала их, словно на
перемотке проживала чужую жизнь. Жизнь молодой девушки, которую
звали Брианной... Перед взором проносилось беззаботное детство,
множество красивых кукол и четверо старших братьев и сестёр. Ссоры
родителей, и долгая дорога в женский пансион из зажиточных семей
при аббатстве. Расплывчатые лица монахов-учителей, плач маленькой
девочки, в которой видела себя, хоть это и было не так. Видение
казалось столь реальным, что я даже почти поверила, что вижу
собственную жизнь, стремительно бегущую перед закрытыми веками.
Голова начала раскалываться от
неожиданного наплыва кадров из чужой жизни, словно вытесняющие мои
мысли о недавнем родном прошлом. Это был не конец. Нет, только не
он. Увидела, как закончила учёбу, как рвалась отправиться домой, но
вместо этого, аббатиса сажает меня перед собой и рассказывает, что
родители отдали меня им на полное попечительство, и мою учебу
оплачивала корона. Вследствие чего она же и направила меня по
окончании обучения управляющей какого-то старого детского приюта в
глуши. Эдакий бессрочный контракт, где мне должно было отрабатывать
то, что оплатили за меня. Всё это пролетело в моём мозгу за
несколько секунд, будто просто напоминая, а не рассказывая историю
такой пугающе родной незнакомки. Я видела мелькающие деревья из
окна кареты, топот копыт. Свёрток с бумагами и письмом, в котором
указано, куда меня направляют. Кашель кучера и покрикивание хриплым
от мороза голосом на коней. Сверкающие снежинки и ледяной ветер,
который не давал мне дышать. Потом темнота… Казалось, что я
перестала видеть. Но вновь ослепил свет, показывающий мне ветхий
дом, с десяток маленьких испуганных детей и как я почти ползком
добиралась до грязной кровати. Жар, горячка и лихорадка. И… Мой
конец.
