Улыбки и шрамы моих друзей
На Просвете дует осенний ветер, на Просвете льется высокой, от самого неба, стеной, дождь. Пожухлые листья носятся по темно-зеленым полям, разделяющим высокие грязно-белые дома. А еще, как выяснилось, на Просвете очень метко стреляют.
Мальчик выбежал из двора, перенесся стремительно (только шины скрипят по асфальту, да гудки взвизгивают со страхом и гневом) через перекресток, свернул во двор и скрылся в подъезде. Только тут он наконец оглядел рану и не поверил своим глазам: кровь. Пачкая синие джинсы, по ноге растекалась кровь.
Так удивился, что даже болеть перестало. Скособочившись на подоконнике, он задирает штанину, сморщив лицо, возит пальцами. Но нога уже вся покрыта вязкой кровяной полукоркой и раны не найти.
Он слезает с подоконника и выходит из подъезда. Осторожно прихрамывая, окольным путем бредет домой. Но до дома далеко, до штаба еще дальше, и становится страшно: как бы не истечь кровью по пути. И поминай как звали.
Штанина влажно хлюпает и чавкает, при каждом шаге неохотно отлепляясь от кожи. Он чувствует, как мокрое тепло доходит уже до кроссовок.
– Что это с тобой?
Он оборачивается: Рыжая. С непривычно тихим и даже как бы робким выражением лица. Из выреза футболки свешиваются наушники, через сумку перекинут белый фартук.
– Подстрелили! – гордо отвечает он.
Рыжая кивает с обидным равнодушием: будто это все само собой разумеется.
– Пошли. Подлечу бойца.
Она берет его за руку, как маленького. Будь это кто другой, он бы вырвался – не пять же лет, в конце концов. Но к Рыжей он питает непонятные и тревожные чувства, и в первый момент слишком занят прикосновением: он впитывает, изучает тепло и силу ее пожатия, взрослость ее кожи, прихотливый рисунок линий судьбы на ладони, теплое гладкое подрагивание пластикового браслета. А когда приходит в себя, уже слишком поздно, и вырываться глупо. Ну, я же ранен, – утешает себя он, – Это не то что с малышней за ручку ходят. Даже достойно.
Рыжая живет в древнем деревянном доме, стоящем здесь с каких-то доисторических времен. В общем-то, это самый обычный дом, с потемневшими и истончившимися от времени стеклами окон, скособочившийся и пахнущий гнильцой. Но среди задевающих тучи белых башен, тени от которых, бывает, накрывают весь город, он кажется сказочным призраком. На деревянном крылечке спит кошка и стоит пластиковый горшок с повядшей геранью. Все это очень нравится мальчику.
Они проходят узким темным коридором, со всех сторон их пихают и тыкают всяческие предметы. Поднимаются по шаткой лесенке и выходят в еще один коридор. В конце его окно, и все залито теплым оранжевым светом. Кружатся пылинки.
Рыжая скрипит ключом, и они входят в комнату. Она почти пуста: раскладушка у стены, столик на колесиках и сколоченный из двух ящиков шкаф. Мальчик в растерянности стоит посреди комнаты – сесть здесь некуда.
– Устраивайся на пол, – говорит Рыжая, – А то на нее надо с уменьем садиться.
Он послушно усаживается на теплые гладкие доски. Здесь он на неизвестной территории и чувствует известную робость. В этой комнате даже пахнет по-другому: не как у него дома, и не как дома у друзей. Травами какими, что ли. Или сушеными яблоками.
Рыжая достает что-то из шкафа и ловко усаживается по-турецки рядом с ним.
– Давай сюда ногу.
Она перекидывает ногу себе на колени (и снова этот неприятный озноб от ощущения тепла через два слоя джинс), стаскивает кроссовок.
– Сколько крови-то, – Рыжая с уважением присвистывает, – Если будет больно, кричи, не стесняйся.
Вот еще!
Смачивает перекисью водорода ватку и осторожно смывает кровь. Оба с любопытством смотрят, как пузырится розовая пенка.
Наконец открывается довольно-таки объемная круглая дырка, утонувшая в коже.
