В три часа утра тишину прорезал нечеловеческий вопль. Прежде Табите не доводилось слышать таких жутких звуков, похожих на рев попавшего в капкан дикого зверя. Крик доносился издалека, многократным эхом раскатываясь по коридору. Что это было – истерика, бессильная ярость, реакция на издевательства охранника? Чуть погодя крики перешли в хриплые рыдания, громкость которых усиливалась металлической обшивкой дверей и перегородок. Табите казалось, что стоны и рыдания раздаются прямо в ее голове. На верхней койке заворочалась соседка по камере.
– Кому-то плохо…
В ответ тишина. Табита было решила, что сокамерница просто не желает с ней разговаривать, но тут из темноты раздался хриплый прокуренный голос. Медленно, словно беседуя сама с собой, женщина произнесла:
– Здесь всем плохо… Тюрьма, что уж тут. Либо совесть замучила, либо о детях вспомнила. А вот если что-то серьезное случится, ты ничего не услышишь, так и знай. Только охрана забегает по коридорам. А потом прилетит вертолет. При мне прилетал уже раза три…
– Зачем вертолет?
– Вот и думай сама – зачем?
Табите не хотелось думать о том, зачем вертолету приземляться ночью на тюремной площадке. Она вообще не желала думать, но это не удавалось. Взглянув еще раз на койку соседки, она будто впервые услышала несущиеся из коридора горестные вопли и вдруг со всей ясностью осознала: это происходит на самом деле. С ней!
До этого момента вчерашние события казались ей настолько странными и нелепыми, что, скорее, напоминали мрачную сказку о бедной женщине, которую упекли в тюрьму, – будто она читала книгу или смотрела отрывки из фильма. Вот женщина сидит в тесном, без окон «стакане» автозака, который везет ее из суда, вот бедняжка раздевается и приседает, на нее пялятся, ее досматривают, смеются над ее худосочной грудью и небритыми подмышками, вот она моется в душе. Потом ей выдают простыню и колючее синее одеяло, ведут по коридорам. С лязгом хлопают тяжелые металлические двери. На ремнях у надзирателей гремят связки ключей. Тюрьма так похожа на тюрьму…
Когда ее вели через центральный зал, по периметру которого на обоих этажах располагались двери камер, Табита чувствовала на себе взгляды других заключенных, и ей хотелось крикнуть им: «Это все сон! Я вас не знаю! Это ошибка!»
Она легла на койку и постаралась отключить голову, не прокручивать снова и снова в памяти события последних дней. Но все же это было лучше, чем мысли о том, где именно она находится сейчас.
Табита всю жизнь терпеть не могла лифтов. Она боялась застрять, боялась, что лифт сорвется. И всегда пользовалась лестницей. В Лондоне она возненавидела метро. Однажды в час пик поезд остановился между перегонами. Табита оказалась затертой среди множества потных тел. Динамики извергали лишь неразборчивые хрипы. Прошло пять, затем десять минут. На дворе стояло лето, и вскоре в вагоне стало жарко, как в сауне. Табита представила себе толщу глины и кирпичной кладки у себя над головой, набитый людьми вагон впереди, и такой же позади, и еще несколько таких же вагонов. И испытала неодолимое желание заорать как можно громче и ногтями, зубами прорывать себе дорогу на свободу. Она едва сдержалась тогда.
Теперь вместо вагона перед ней была камера: четыре шага в длину и три в ширину. Узкое зарешеченное окошко. Из окна виден обнесенный стеной двор. Колючая проволока. Дальше – холмы. Вчера Табите показалось, что там, на вершине, движется чья-то фигура. Наверное, кто-то гулял. А теперь снаружи царил мрак, и лишь свет от прожекторов прорезал темноту. Дверь камеры откроется только утром – от одной этой мысли Табита чувствовала себя погребенной заживо. Ей хотелось взывать о помощи, подобно той женщине, что разбудила ее воплями в ночи. Но кричать нельзя, можно лишь тихо поплакать. Однако если она заплачет, то уж точно не остановится. Да и соседка не одобрит.
