Глава 1. Мышата.
Из серебристого большого овала зеркала на него смотрел какой-то очень маленький и худенький мальчик в серой форме и неудобной твёрдой фуражке. Из стойки воротника торчит тоненькая шейка. А когда у цирюльника остригли волосы в соответствии с уставом корпуса, открылись оттопыренные уши. Это не человек, а какой-то печальный мышонок, жалкое создание, оно на решительного и храброго кадета из собственного воображения никак не похоже. Печаль. Дан перевёл взгляд со своего отражения в зеркале на задумчивого Отто, который стоял тут же рядом, и вздыхал. Только еврей-портной остался доволен собственной работой и прибылью, маленькому мальчику пришлось шить мундир по отдельному заказу. Обычно у Исаака Лурье к августу в мастерской всегда готовили кадетскую форму для приготовишек военно-морского корпуса разных небольших размерчиков, что было весьма прибыльно, но нынешний кадет оказался слишком мал. И его опекун, сердито что-то пробурчав, выложил деньги за отдельный пошив по соответствующим меркам, что всегда обходилось дорого заказчику. Но мундирчик вышел превосходный, сидел на мальчике красиво и аккуратно. Портной не понимал, почему его клиент вдруг так опечалился.
– Какой же я жалкий, – выдавил наконец Дан, когда уже при полной форме они покинули лавку портного. Он рывком вздохнул, загоняя обратно слёзы разочарования. – Отто, надо мной будут смеяться и дразнить.
Они шли по широкой, мощёной ровными голубовато-серыми плитами улице, выводившей их к чудесной лестнице и морскому берегу, но оба грустили. Стояла невыносимая жара. Она измучила уже обоих вновь прибывших в Солон обитателей, а прошло всего две недели, как они здесь очутились. Оба привыкли к мягкому теплу, влажной прохладе горных лесов, а оказались в настоящем пекле, от которого не спасала ни тень деревьев, ни ночная мгла. Хорошо, что было море, его прохлада смывала пот и сбивала ощущение бесконечного жара в теле. Ни Дан, ни Отто, в особенности, даже спать не могли первое время, мучимые проклятым зноем, заползавшим внутрь небольшого дома.
Едва дорожная карета перевалила невысокую серо-белую скальную гряду, как взглядам путешественников открылся бесконечный синий простор, наполненный зноем, горячим ветром и одуряющим запахом вянущей под солнцем травы. Возница остановил карету и даже сам залюбовался открывшимся видом, что уж говорить о впечатлительном мальчишке. Он выскочил из кареты и со всех ног кинулся к самому обрыву. Дан бежал по иссохшей траве, раскинув от восторга руки, превращаясь в птицу, готовую взлететь и кувыркаться в невозможной синеве, где сливались, мешались у самого горизонта непостижимым образом море и небо. Он стоял на обрыве и смеялся, закинув к небу острый подбородок, дурея от запахов и счастья первой встречи с морем.
– Оно огромное, – кричал мальчишка в высокое небо, – какое же оно огромное! Ого-го-го!!! Мо-о-о-ре!!!
Отто подошёл следом. Когда Дан стремглав кинулся из кареты и побежал, Отто немного испугался. Сорванец, чего доброго, сиганёт с обрыва вниз, но всё обошлось, и теперь дядька тоже улыбался, замечая, насколько счастлив его подопечный. А уж когда поднял Дан на своего Отто глаза, то показалось, что бесконечная синева заплеснула в глаза Даниэлю да так там и осталась блестящими искрами. И Отто тоже заулыбался.
– Добрались, слава богу, – согласился слуга. И чтобы скрыть, насколько его растрогал детский синий взгляд, проворчал, – какая же жарища стоит, сынок, так и подохнуть недолго.
Жара добивала почтенного немолодого мужчину, он уже и сюртук снял, и жилет, даже башмаки скинул, но тёмная карета нагревалась в бесконечном зное, и не было никакого спасения. Мальчишка же, почти совсем раздетый в одних коротких брючках и свободной сорочке, не замечая зноя, носился босой по заросшим травой полянам и луговинам, озорничал и напитывался солнцем, которого ему так не хватало в сумрачной, злой Тумацце. В нём говорила его итальянская кровь. Он затихал лишь на постоялых дворах, убегавшийся до изнеможения, переполненный впечатлениями и свободой. Отто понимал, всё, что происходило с Даном после отъезда из Тумаццы, не осознанно расценивалось мальчиком как освобождение от жестокого унижения, в котором он провёл почти целое лето. Унижения гордая натура маленького Дагона не переносила и противилась ему всегда. И вдруг свобода… Свобода от всего, есть только ветер, солнце, простор и море.
