С утра было солнечно. День обещал быть чудесным. Анзоло распахнул окно. В комнату ворвался запах гниющей воды и рыбы. Анзоло терпеть его не мог. Это только на картинах художников играли солнечные блики, легкий ветерок развевал волосы прекрасных женщин, а влюбленные мужчины стояли в гондолах под окнами. В жизни все, как всегда, было прозаично. И кататься без дела никому не пришло бы в голову. Красоту их странного города давно перестали замечать местные жители. К красоте, впрочем, как и к уродству, быстро привыкаешь. В доме у Анзоло не было зеркал. А если бы и были, он не стал бы смотреться в них. Он не нравился себе и потому любил плащи с глубокими капюшонами, в которых можно было спрятаться. И длинные волнистые локоны, которыми можно было закрыться от любопытных глаз. Может, поэтому он рисовал только красивые лица, почти идеальные. За это его обвиняли в отсутствии жизни. Что они понимали в жизни и в красоте?
Несмотря на раннее утро, рыбаки уже прибыли с уловом и хлопотливые хозяйки, громко переговариваясь с продавцами, выбирали товар. Анзоло, изо дня в день наблюдавший эту картину, глубоко вздохнул и вернулся к холсту. Его несколько последних полотен стояли в углу маленькой, с заплесневевшими углами комнаты.
– Конечно, – пробормотал Анзоло, – без рыбы жить нельзя, а без этого можно!
Он с таким трудом упросил Антонио выставить несколько его картин вместе с работами модных, обласканных публикой и властью художников, и никто, никто не предложил за них даже рыбу. Наверно, дело в имени. Если внизу стояло бы Джакопо Амигони! Но он не Джакопо. Он Анзоло Корти. Никому не известный неудачник. Художник, чьи картины никто не берет.
Сегодня она опять не увидела, в какой момент появился этот странный мужчина. Несмотря на жару, которая навалилась на город, как будто стараясь зажарить все живое, на мужчине был черный костюм, наглухо застегнутая рубашка с длинными, судя по виднеющимся манжетам, рукавами. Он был худ, почти болезненно и как-то бесцветен. Впалые щеки, высокий лоб, очень тонкие, бледные губы. По-видимому, даже случайно лучи солнца не касались его лица. Он приходил третий день подряд, брал одни те же рассыпающиеся от старости книги и садился в самый дальний угол.
Катя всегда видела его уже в зале, но не успевала заметить, когда именно он приходил. Спрашивать у Марии Петровны, маленькой, суровой старушки, ее напарницы, не хотелось. Уходил он всегда последним. Катя отпускала Марию Петровну домой к правнукам, которые гостили у нее этим летом, и ждала, когда странный читатель закончит свою работу. Он был неизменно вежлив. Глубоким, тихим голосом приносил свои извинения за то, что задержал Катю, и уходил медленной, неслышной походкой.
Вот и сегодня, неодобрительно покачивая головой, Мария Петровна ушла домой. И Катя осталась одна за столом.
В особой библиотечной сонной тишине раздавалось только шуршание страниц. Катя посмотрела на часы, решив дать незнакомцу еще десять минут, и опустила глаза в книгу, которую сегодня читала:
Черный человек,
Черный, черный,
Черный человек
На кровать ко мне садится.
Черный человек
Спать не дает мне всю ночь.
Катя подняла глаза и вздрогнула. Мужчина стоял напротив, внимательно глядя на нее.
– Я не слышала, как вы подошли.
– Любите Есенина? – мужчина кивнул на книгу в ее руках.
– Нравится. Не все, конечно.
– Отчаянный был человек. Необычный, – мужчина помолчал, губы его презрительно дрогнули. – Женщины его любили. Белокурый красавец.
– Женщины любят не за это, – тихо сказала Катя.
– Нет? А за что? За душу? – губы его еще больше скривились.
