Тьма. Вокруг он не видел ничего. Сплошная чернота, без намеков на вкрапление даже малой толики света. Вязкая и тягучая, как тонны нефти, разлитые в Мексиканском заливе, она обволакивала и душила. Ему казалось, что скользкие щупальца тьмы пробираются вглубь тела прямо через рот и ноздри, царапают горло изнутри, заполняют последние светлые пятна, что могли еще остаться. Себя он тоже не видел. Будто бы уже слился с этой темнотой, стал ее частью, плавал в ней, как эмбрион в утробе матери. Он ощущал, как плоть настойчиво рассекает мрак, будто ледокол, распарывающий многолетние толщи. Словно выныривая из глубины, он беспорядочно шарил руками перед собой в поисках спасительной, но такой расплывчатой границы.
Пахло гнилью и плесенью. А еще – мокрой землей, илистой, как после проливного дождя. Почему-то его не отпускало ощущение хождения по кладбищу. Ранним утром, пока роса не сошла. Но нет. Он шел не по земле. Под подошвами ботинок он отчетливо ощущал твердый деревянный пол.
Шаг, еще один. Он уже не осознавал, сколько прошел и какова его точка назначения. Куда он держит путь? Как он оказался здесь? И почему вокруг нет ничего, кроме черноты?
Тишина. Не слышно почти ни звука. Только гулкое монотонное эхо его собственных шагов, отскакивающее от стен, как упущенный неуклюжим ребенком мяч. Устойчивый темп, словно музыкальный размер, заданный на метрономе, и вторящее ему глухое биение сердца.
Еще шаг. Тревожный гул в ушах. Шарканье подошв. Скрип половицы. Хрипловатое дыхание, его ли? И имя. Произнесенное не им, а кем-то другим. Голос вкрадчивый, тихий, шипящий. Почти шепот. Одно слово, возникающее прямо в сознании и набатом бьющее по вискам и откликающееся в мозгу. Пульсирующее. Пробирающее до костей, как лютый мороз.
– Аластор…
Аластор? Кто это? Ему казалось, что где-то он уже слышал это имя. Но где? Когда?
– Аластор…
Голос звучал как-то особенно… голодно. Сначала в нем проскальзывали нотки заискивания, словно он пытался выпросить, вымолить что-то. Но чем дольше говорил, тем сильнее становилось это ощущение. Будто кто-то не просто просил, а уже ожидал, требовал, чтобы его нужды были немедленно удовлетворены.
Он застыл. Звук простреливал сквозь мысли, почти как шальная пуля. И вызывал такую же разрывающую жгучую боль. Еще больнее хлестнуло осознание: это он – Аластор. Голос взывал к нему.
Еще мгновение и добавились новые звуки. Отдаленные, но не менее гнетущие. Размеренное ритмичное тиканье. Часы? Таймер? И тяжелый, однообразно прерывистый шелест маятника, рассекающего воздух, как закаленный клинок. Тиканье становилось все громче, будто источник приближался. Но это невозможно! Ведь он стоял на месте, а часы не могли двигаться сами!
Аластор обреченно упал на колени, обхватив голову руками. Сердце стучало бешено, едва не выпрыгивая из груди. И так громко, что заглушало практически все: мысли, боль, звук вырывающегося шипящего дыхания, страх. Все, кроме звенящего и чеканящего об стены имени.
– Аластор…
Подняв глаза, он закричал. В пустоту, во тьму. От ужаса и безысходности. Но звука его собственного голоса… не было. Аластор вложил в этот крик последние силы, что еще не оставили его. Но тщетно. Наверное, так и ощущает себя рыба, выброшенная на сушу. Хочет кричать, но никто не слышит. Поэтому нам кажется, что умирающее животное просто открывает рот. Но нет, оно кричит! Также, как и он.
Горло сдавило. Будто чьи-то невидимые пальцы обхватили шею и начали медленно, но верно сжиматься, лишая воздуха. Каждый вдох становился борьбой, каждый выдох – мучительным выдохом обреченности. Мысли метались. Аластор пытался найти выход из этого удушающего плена. Но выхода не было, только нарастающее давление, которое, казалось, проникало сквозь кожу, сквозь мышцы, достигая самых костей.
