Девятый, восьмой, седьмой…
Грудь жжёт, лёгкие разрываются, ноги подкашиваются от усталости. Несколько раз он едва не упал, но каким-то чудом схватившись за перила, удержался на ногах.
Третий, второй, первый…
Мать твою!
Девятый, восьмой, седьмой…
После десятого круга, не в силах больше бежать, он остановился. Дыхание сбито, уставшие ноги гудят, а сердце часто и испуганно бухает где-то внизу живота. Тяжело спустившись на площадку между седьмым и шестым этажами – там было хоть и ненамного, но чище, чем на остальных, – он сел рядом с заваренной трубой мусоросброса. А после, бессильно застонав, уткнулся лицом в колени. Мысли в голове метались испуганными, струёй дихлофоса клопами.
Как же так получилось, что он влип, в такое дерьмо, а?!
Из-за спины вдруг потянуло стылым, пробирающим до костей холодом, а на плечи легли, крепко впившись в тело, костлявые пальцы.
– Не просто в дерьмо… – щёку обдало тошнотворно-зловонное дыхание. – В очень, очень глубокое и вонючее дерьмо. Настолько глубокое, что тебе не выбраться.
Он дёрнулся в испуге, рванулся вперёд, изворачиваясь всем телом, стараясь увидеть, что притаилось за спиной.
Пусто. Не было никого, да и быть не могло. Позади лишь бетонная стена, окрашенная в блёкло-синий цвет, и чуть слышно поскрипывающая на сквозняке створка окна.
С одноклассником Лёха встретился на небольшом мостике, перекинутом через мелкую и вонючую, загаженную утками и местными жителями, речку-срачку.
– Здорово, Костян, – Лёха протянул однокласснику руку, и, отметив, как тот поморщился от панибратского обращения, усмехнулся.
Лёха Пономарёв, прозванный «Пономарём», не любил Костю Зубова. Не испытывая симпатии к однокласснику, Лёха тем не менее никогда его не третировал, не обзывал и не отнимал карманные деньги. Он его просто не замечал. Ну, был такой персонаж в их классе – тютя-матютя, которого всякий считал своим долгом задеть. Словом, делом – без разницы, лишь бы побольнее. Уж больно противный у Кости был вид: маленькие глаза за толстыми линзами очков, оттопыренные уши, вечно сопливый нос и узкие губы, не скрывающие выпирающих кроличьих зубов.
Из-за этих зубов Костю и прозвали, сначала «Зубастиком», потом просто «Зубом». К чести Лёхи, он не только не задевал Зубова, но и никогда не звал по кличке, он вообще его никак не звал. И запах – от Кости вечно несло прокисшей капустой, мокрыми тряпками и крысиным дерьмом. В общем, сладкая добыча для всякого пацана, желающего самоутвердиться.
«Пономарь» не видел Зубова лет семнадцать, с выпускного их класса. Да, ох уж этот выпускной: водка, разбавленная тоником, музыка и танцы. «Пономарь» его никогда не забудет. Забудешь такое! Лёха хмыкнул, вспомнив, как распечатал после выпускного первую красавицу класса и недотрогу Юльку Демченко.
– А, что? Прости, Костян, – отвлёкшийся на сладкие воспоминания Лёха пропустил мимо ушей сказанное одноклассником.
– Не Костян, а Константин Алексеевич, – скривив тонкие губы, повторил Зубов.
– Хм… – Лёха хмыкнул, опуская так и не пожатую руку. – А, Константин, тебя устроит? Ты мне никто, чтобы тебя по батюшке величать.
– Устроит, – нахмурил белёсые брови одноклассник.
За прошедшее время «Зуб» изменился. И сильно, можно сказать, стал совершенно другим человеком. При случайной встрече «Пономарь» ни за что бы, не узнал бывшего одноклассника. Вместо торчащих во все стороны, слипшихся сосульками волос – аккуратная стрижка. Дико уродливые, словно позаимствованные у старухи очки сменились тонкой и стильной, золотистой оправой со стёклами-хамелеонами. Губы, как и семнадцать лет назад, тонкие, бесцветные, словно червяки, а вот гигантские, выпирающие вперёд сероватые кусалки исчезли. Вместо них у Константина, мать твою, Алексеевича, во рту красовались ровные – один к одному – белоснежные зубы. И пахло от него не ссаными тряпками, а острым и терпким, незнакомым Лёхе одеколоном.
