Я и сейчас помню дорогу, ведущую в деревню Майцунь. Долгие годы она мерцала в памяти тусклым и дрожащим светом. Однажды в далеком апреле солнечный свет погас и пошел дождь, и он все лил и лил, как из ведра. Западный ветер гнал прочь скопления туч, а ливень барабанным боем обрушивался на повозки, груженные соломой, разбивая дорогу.
Та дорога внезапно словно вынырнула из-за горной гряды и потянулась по охряной пустоши в пасмурное небо.
Тогда я еще не понимал, что эта лишенная растительности дорога хранит в себе все секреты моей бесконечно долгой и при этом такой короткой жизни.
На другом краю дороги воспоминания были хаотичными. Помню лишь какое-то розовое пятно, как будто кто-то пролил краску на поверхность воды, и теперь она медленно там колыхалась – отблеск заходящего солнца, в котором я угадал фигуру отца.
В тот день отец вернулся домой поздно. Мы с матерью издали заметили его понурую фигуру. Он шел вдоль городской стены у защитного рва, направляясь к нашему двору, а мама сидела на корточках на подоконнике и клеила оконную бумагу[1]. Время от времени она выглядывала в окно, словно прислушиваясь к каким-то звукам снаружи. Сгущались тихие сумерки, и через открытый дверной проем я увидел за спиной отца заходящее на западе солнце, которое, поблескивая на узких водах рва, окрашивало камыши по его берегам и крепостные стены в серовато-красный цвет.
Отец уселся за деревянный стол в гостиной и принялся листать старую газету.
– Похоже, придется уехать из Цзяннина[2], – буркнул он.
Мать слегка вздрогнула, зажала в руке бутылочку с клеем и, осторожно отвернувшись от окна, посмотрела на отца.
– Ты говоришь это уже почти год.
– На этот раз я говорю серьезно, – сказал отец. – Я уже достиг возраста, когда можно возвращаться в деревню.
– И когда мы поедем?
– Завтра.
Мать отвернулась и продолжила заклеивать окно – кажется, она не поняла, что раз мы завтра уезжаем, то нет смысла продолжать работу.
– И куда мы поедем? – через некоторое время заговорила мать.
Однако отец уже ушел. Комната опустела. Сырой вечерний ветер шелестел дверными занавесками, и несколько тонких железных пластин, висевших на них для утяжеления, ударялись друг о друга с монотонным звоном.
Рано утром следующего дня мы тронулись в путь. Два просторных паланкина со скрипом перемещали нас с одной мрачной улицы на другую. Мамина рука крепко сжимала мою, и я чувствовал панику и печаль, что таились в ее учащенном дыхании.
Когда мы добрались до ворот Сюаньумэнь, мы остановились, чтобы стражники осмотрели паланкины. Офицер сообщил, что чуть дальше, рядом с защитным рвом, сейчас будут казнить заключенных, поэтому наши паланкины на некоторое время должны остаться у ворот. Я приподнял полог и увидел строй аккуратно одетых солдат с ружьями наперевес, которые быстро двигались в направлении южной части города, туда же на фоне серо-коричневого утреннего света пронеслись всадники на вороных конях и исчезли за углом.
Через несколько мгновений я услышал оружейный залп. В тот момент я не имел ни малейшего представления о том, что вообще происходит в мире, и не знал, куда доставит меня багряно-красный паланкин. У меня лишь возникло смутное ощущение, что где-то рядом с нами тихонько приземлилось зловещее невезение.
Паланкины покинули город, и сразу же начался мелкий дождик. Морось на крыше собиралась в капельки воды, время от времени просачивающиеся внутрь. Они падали мне на лицо, будили дремавшую маму. Дорога постепенно раскисала, шесты, на которых несли паланкины, скрипели все сильнее, и носильщики останавливались отдохнуть через каждые несколько шагов.
