Дом — с коммунальными квартирами, в
которых жили по нескольку семей — доживал последние дни. Напротив,
на пустыре, где мальчишки гоняли мяч, а молодёжь каждый вечер
натягивала сетку и азартно играла в волейбол, собирая столь же
азартных болельщиков, — на пустыре воткнулись крышами в небо три
восемнадцатиэтажных дома с громким названием «Президентский
комплекс», и им понадобилось место для автостоянки. И вообще, не к
лицу элитным апартаментам соседство с плебейской пятиэтажкой, к
тому же коммунальной, слово-то какое… Народные коммуны — это,
кажется, в Китае? А нам коммунизм ни к чему, нам стоянка нужна,
мест в подземном гараже не хватает, поскольку машина есть у каждого
члена семьи, а как же иначе? А тут — этакое допотопное безобразие с
пожароопасными деревянными перекрытиями и столь же опасными
газовыми колонками для нагрева воды.
Недолго думая, владельцы элитных
квартир, которых местные старожилы прозвали буржуями, обратились в
мэрию. Мэрия, так же недолго думая, пошла навстречу, и «безобразие»
решено было снести. Так что переселению в новые, отдельные квартиры
обитатели коммуналок были всецело обязаны «буржуям».
Забыв недавние распри, жильцы
поздравляли друг друга — всех ждали отдельные квартиры, правда не
элитные, как в «Президентском комплексе», зато — с кухней, которая
— только твоя и больше ничья. С плитой, на которой все четыре
конфорки твои, и можно одновременно варить суп и жарить котлеты. С
ванной, в которой в любой день можно устроить стирку (в коммуналке
ванная комната была одна, ею пользовались по строгой очереди, у
каждой хозяйки был свой день). С коридором, который в коммуналке
мыли по очереди: одни добросовестно, другие — оставляя на полу
разводы и расталкивая по углам мелкий мусор.
Неужели такое возможно? Неужели?
Ответ на этот вопрос не заставил
себя ждать: в соседнем доме, который тоже шёл под снос, жильцам
начали выдавать смотровые ордера на новые квартиры. Значит, выдадут
и им. В Нининой квартире на общей кухне сдвинули столы и устроили
прощальный пир вскладчину. Смеялись, шутили, угощали друг друга
пирогами и закусками, с весёлым звоном чокались рюмками, заедали
водку квашеной капустой и вперебой хвалили хозяек. Жили в
коммуналке недружно, ссорились, злословили, завидовали,
сплетничали, случалось — не разговаривали неделями. Но теперь, сидя
за столом, вспоминали только хорошее, тепло поздравляли друг друга
и гадали, где кто будет жить. Неожиданно выяснилось, что
расставаться не хочется никому, и все переживали по этому поводу и
всерьёз собирались просить, чтобы им дали квартиры в одном доме, а
ещё лучше в одном подъезде.
Нина молча жевала салат. Вокруг
смеялись и радовались, а ей хотелось плакать. В этой квартире
прожиты самые счастливые годы, она хранит воспоминания о том, чего
уже не вернуть: о детстве и первой любви, о бабушке и маме, которые
её любили, а больше никто не любил. Все её двадцать шесть лет —
пятнадцать с бабушкой, четыре вдвоём с мамой и ещё семь, когда Нина
осталась одна — вся жизнь прожита здесь, в маленькой
тринадцатиметровой комнатке. Комнатка была угловая, одно окно
смотрело на запад, другое на юг, солнце кочевало по ней весь день,
и рыжие обои казались золотыми. Жаль, что нельзя снять их со стен и
взять в новую жизнь.
Рыжие обои они клеили вдвоём с
бабушкой. Выцветший матерчатый абажур с длинной бахромой был тоже
бабушкин (бахрому маленькой Нине очень хотелось потрогать, но было
не дотянуться). Круглый стол, накрытый плюшевой скатертью, помнил
уютные домашние вечера, которые Натэла Георгиевна, Нинина мама,
называла посиделками. Венские стулья, с которыми стол был
неразлучен, настороженно поскрипывали, словно спрашивали: «Ты ведь
нас не оставишь? Возьмёшь с собой?» — «Возьму» — пообещала стульям
Нина. Но они всё равно тревожились, переминались на гнутых ножках,
скрипуче переживали. А стол молчал, ни на что уже не надеясь. Он
прожил в этой комнате долгую жизнь, с готовностью подставляя
широкую спину кастрюлям, тарелкам и чашкам. Он помнил бабушкины
руки. Он был непременным участником вечерних чайных посиделок. В
детстве Нина любила сидеть под столом на деревянных перекладинах,
под плюшевым уютным шатром свисавшей до пола скатерти.
