Северное крыло дворца давно имело
дурную славу. Вся дворцовая прислуга избегала без нужды появляться
в здешних покоях. Истории, одна ужаснее другой, передавались из уст
в уста. Кровавые подробности убийств, родовые проклятья,
неупокоенные духи – все было в них, и никто не мог поручиться, что
это вымысел. Слишком много помнит история странных и загадочных
смертей под сводами северного крыла Вингфолда. Про старую картинную
галерею же и вовсе старались говорить мало. Даже упоминать о ней
лишний раз опасались.
Крыло до недавнего времени
пустовало. И только смотритель иной раз обходил северные покои,
всегда торопливо, никогда не задерживаясь в картинной галерее, где
со стен сурово взирали заключенные в пыльные рамы лица первой
королевской семьи. И именно в этих мрачных стенах среди старинных
портретов, в полутьме и гнетущей тишине, Маркус Холстоун уже три
четверти часа томился в ожидании своей ветреной возлюбленной.
Холстоун вовсе не был храбрецом, а,
прямо сказать, совсем наоборот. Прийти сюда стоило ему немалого
мужества, он обмирал от страха, еще только приближаясь к дверям
залы. В голове всплывали все известные ему трагедии, произошедшие в
этом крыле. Близилась полночь, и Холстоун с каждой минутой
явственнее ощущал, как паника накрывает его. Жабо и кружевные
манжеты сорочки утратили свою свежесть, пропитавшись потом,
бутоньерка давно поникла, руки были влажными от необъяснимого
страха, воцарившегося в его душе сразу же, как только он переступил
порог галереи. Он сам себе был противен. Противны были дрожащие
колени и ледяные липкие пальцы. Омерзительная слабость одолела его
тело.
Маркусу с тоской подумалось, что
стоило прислушаться к матушке, которая никоим образом не одобряла
балы и дворцовое распущенное общество. У нее даже разыгралась
мигрень от расстройства. Пожалуй, можно было расценить это как
дурной знак и остаться по обыкновению с матушкой дома. Холстоуну
нельзя было вменить своеволие и неуважение к родительнице, но все
же он поступил наперекор и теперь отчаянно об этом жалел. И вот уже
три четверти часа его бросало то в жар, то в холод от любого звука.
Взрывы фейерверков за окном, стук веток по витражам, скрип
собственных сапог заставляли Маркуса вздрагивать и нервно озираться
по сторонам.
Откровенно говоря, в глубине души
Холстоун догадывался, что Элоиза зло подшутила над ним. И тем
отвратительнее он себя чувствовал в этой ситуации. На глазах у
Гектора Вальсторпа, одного из самых дерзких гвардейцев, Элоиза
пообещала ему стать дамой сердца, если тот дождется ее на свидание
в старой галерее. Насмешка в устах красавицы больно уязвила его.
Что с того, что Холстоун не гвардеец, не признанный воин, не
отчаянный храбрец? Десять лет назад, когда он изъявил желание
записаться в гвардию, его матушка при мысли об этом слегла с такой
жуткой мигренью, что он не решился настоять на своем решении. Но,
как бы то ни было, Маркус Холстоун – дворянин, честь и достоинство
для него не были пустым звуком. И вот, стечением глупейших
обстоятельств, собрав всю свою невеликую смелость в кулак, он
вынужден находиться здесь, в этом проклятом месте, напоминающем
склеп.
Мурашки ползли по затылку Холстоуна
всякий раз, когда свет единственной свечи падал на полотна, и
сердце болезненно сжималось в недобром предчувствии. Без содрогания
смотреть на портрет Иннокентия I не представлялось возможным.
Мерещилось, что вот сейчас из-за трона грозного монарха выйдет
Одноглазый Рыцарь и пронзит всякого наглеца своим мечом. Латы же
самого Одноглазого, стоявшие в дальнем углу, пугали
впечатлительного Холстоуна еще более мрачных портретов.
За стеной послышались легкие шаги,
но ожидания оказались напрасными. Не вбежала беззаботная Элоиза,
чтобы вручить награду бледному герою. Не ворвался Вальсторп, чтобы
посмеяться над незадачливым кавалером. Померещившийся шепот стал
последней каплей в терпении Холстоуна. Он прождал Элоизу час, и
никто уже не может упрекнуть его в трусости.
