Ханна Бартон сидела за столом, прислушиваясь к унылому концерту, создаваемому ветром, мелким противным дождем и шумом теряющих листву деревьев. Перед ней лежала гора старых, пожелтевших писем, которые она решила разобрать с целью скоротать тоскливое осеннее утро. Занятий у неё теперь было ещё меньше, чем в последние дни жизни её дядюшки.
Мистер Блэк, брат её матери, обладал отменно скверным характером, чем давно и прочно отбил у соседей всякое желание поддерживать хотя бы видимость отношений. Ханна отвернулась от окна, и, взглянув в зеркало, присмотрелась к себе. Разве так должен выглядеть убийца? Разве не должен он немедленно оказаться проклятым, получить отметку Каина на лице? В зеркале отражалась молодая женщина лет тридцати, худая, маленького роста, по-мышиному невзрачная, с характерным прищуром, выдающим близорукость. Должно быть, внешность её сыграла ей на пользу.
– Я всегда говорил, бесконтрольное употребление лауданума, принятое в нашем обществе, до добра не доведет, – говорил врач, принимая из рук Ханны чашку чая, – да только кто станет слушать?
– Да, мистеру Блэку не стоило увлекаться, – произнес констебль, – впрочем, старый джентльмен был не из тех, кто безропотно стерпит чужое замечание. Вам не в чем себя винить, мисс Бартон, вы столько лет пробыли безропотной сиделкой.
Ханна утирала слезы и благодарила констебля и доктора, говорила нечто пустое, лишенное смысла, но отлично подходящее к случаю. Главное – никто так и не заметил, что плакала она единственно от облегчения. Завещание огласили: мисс Бартон была единственной наследницей, за неимением другой родни. Наследство оставляло желать лучшего. Старинный дом, постройка времен королевы Анны, пришел в негодность без малого полностью. На чердаке с большим удобством обосновались летучие мыши, запущенный сад превратился в обитель диких птиц. Ханна не любила птиц, но мистер Блэк не дозволял никакой стрельбы в саду. Ничего, что могло бы испугать пернатых тварей.
Ханна со вздохом сосредоточилась на письмах. По большей части то была деловая переписка с поверенными из Лондона и Йорка. Наскоро просмотрев бумаги, она сбросила их в камин. Ничего ценного. Оставалось всего два письма, явно свежих. Ханна развернула первое и, пробежав глазами, ахнула. «… после чего ты наверняка переменишь мнение обо мне, Ханна. Я был не лучшим из родственников, но я не желал включать в завещание некоторые безделушки. Они…». Она немедленно направилась в кабинет дяди. Вот он, старый шкаф красного дерева, скрипучий и громоздкий. Ханна, повозившись со связкой ключей на поясе, подобрала подходящий. Помимо полчищ пыли да старого тряпья в шкафу нашлась шкатулка с инкрустацией перламутром, довольно изящная. Было странно думать, что у дядюшки была невеста, была любовь, что у него вообще было сердце. Украшения, серебро и черный оникс, старомодные, несколько тяжеловесные, были, тем не менее, хороши, изготовлены явно под заказ. В шкатулке обнаружился так же карандашный портрет, выполненный с несомненным мастерством. Черноволосая женщина, горделивая, с изящной шеей и темными глазами хищной птицы с усмешкой смотрела на Ханну. Девушка перевернула лист с рисунком. «Джулия Нери, Черная Джулия», – подумала она, вновь рассматривая даму. Захватив шкатулку, Ханна направилась к себе.
Пустота дома раздражала и пугала её. Камердинер взял расчет, экономка отправилась навестить заболевшую дочь и должна была вернуться только к вечеру. Навстречу Ханне с противным криком метнулась ворона, очевидно, попавшая в дом через незакрытое окно. Ханна отмахнулась от неё, но ворона, опустившись на подоконник, взглянула на неё разумным, с задором, черным глазом, словно укоряя на столь невежливое поведение. Первым делом прикажу перестрелять ворон, решила Ханна, убыстряя шаг.
