Я ненавидел свое имя, отдавая предпочтение какой-нибудь крутой кличке. Кого я в этом винил? Конечно, родителей. Я не родился в столице. Переехал сюда, когда мне исполнилось восемнадцать лет, из одного провинциального городка на севере страны. А точнее сбежал, прихватив деньги отца и крепкие воспоминая о его рукоприкладстве. Мои родители обычная семья, она домохозяйка, он владелец ломбарда. Отец – среднего роста, с круглым лицом, но тщедушного сложения, всегда коротко стрижен, гладко выбрит, нарциссически любил свою внешность и ухаживал за собой, насколько мог себе позволить скупой человек.
Слово обычная всегда воспринимается, как нечто усреднено, но все-таки положительное, так оно и было на поверхности, то есть на глянцевой поверхности нашего семейного фото. Но на самом же деле, он, обходительный и обаятельный со всеми клиентами без исключения, дома превращался в деспотичного ублюдка, который вымещал свои торгашные унижения на нас. Жену он не трогал никогда, ему достаточно было посмотреть на нее одним из своих уничижающих взглядов, и она замолкала, превращаясь в оболочку, какой она, по сути, и была для меня все восемнадцать лет, кроткая, безликая служка своего мужа, женщина с не яркой внешностью, характером и судьбой. Она безумно боялась мужа, оправдывая это искренним уважением. Потакала всем его капризам характера и возраста, одобряя весь его самодурный быт и деяния, в том числе и постоянные мои побои. Я никогда не ощущал теплоты ее присутствия. Только холодное прикосновение слова мать из чьих-то уст, напоминало мне о ее существовании. Меня же он лупил нещадно, я огрызался и тогда получал вдвойне. Он считал, что таковым и должно быть воспитание настоящего мужчины. А я искренне не понимал, равнодушия, а иногда-таки звериного отношения к своему чаду, не просто людей, а родителей. И мог ли я тогда знать, что это возможно наследие великой войны, что возможно это своего рода эгоизм выживания послевоенных детей, перенесших такой метод во взрослую среду, что возможно им по сути важны только они сами, не семья, комфорт или условия, а именно их жизнь. Должен ли я принять подобное оправдание?
Поэтому те дни, когда он уезжал из города по каким-то делам, остались в моей памяти самыми счастливыми. Мир становился ярче, я ощущал всем телом легкость воздуха, он больше не давил мне на плечи, не сковывал грудь, не клонил шею и взгляд к земле, чтобы не дай бог не встретиться взглядом с отцом и тем самым не выказать ему свою непокорность. Я ощущал вкус свободы и пусть это был приторный вкус временной и условной свободы, но я пьянел от него, как от хмеля. В эти дни я погружался в книги, в мечты. Я очень любил читать. В нашем доме нашлось место только двум книгам, библии и катехизису. Отец считал пустой тратой времени это занятие. Оно не принесет тебе звонкой монеты, говорил он. Читал я все подряд, все, что находил в школьной и городской библиотеках. Я аккуратно вел дневник, в который записывал названия книг и дату их прочтения. Книга для меня являлась другим миром, миром, где живут, а не существуют. В эти моменты мне буквально передавались вкусы, осязание, тактильность всего того, что происходило на страницах. Я начинал читать и тут же сложности уходили куда-то вне этих страниц. Мне кажется, что благодаря этой защите я и смог выдержать все эти годы в семье. Но, так или иначе, я возвращался в реальность, и эта двойственность меня угнетала.
Тогда, картина моего мироздания складывалась из двух частей. Первая, серая и убогая бытность, моего безликого, роптавшего существования, среди лицемеров и ханжей, в городе с замороженными мечтами. И вторая, наполненная радужными перспективами, в том настоящем мире, хотя и только мечтательными, но даже призрачная надежда, питала меня куда больше, нежели та реальность, в которой я прозябал. Не удивительно, что я с диким, но потаенным восторгом ожидал день своего совершеннолетия, подогреваемый мечтой о побеге из этой жизни.
