Автомобиль пересёк Невский проспект, по лёгкому ноябрьскому снегу прочертил Дворцовую площадь. Она слушала теперь не "Боже, царя храни!…", а "Мы жертвою пали в борьбе роковой…", красными знамёнами празднуя годовщину революции. "Свобода, равенство, братство", "Отречёмся от старого мира" пестрело вокруг – увешанный плакатами Зимний дворец, прежний оплот деспотов, отмечал рождение новой эпохи.
За площадью остановились у мрачного, серого здания. Один в пальто и в шапке, другой в кожанке и в кепке, нахмуренные поднялись по широкой мраморной лестнице во второй этаж и пошли по анфиладе парадных залов. Там никого не было видно, лишь пылилась в белых чехлах старая мебель, и чернели в стенах провалы каминов. Эхом отскакивали их шаги от мраморных стен дворца – все ковры давно уже сняли и под ногами скрипел дубовый паркет. Звонко тикали часы, с люстр печально свисали пыльные хрустальные листья. Всё начало обрастать забвением.
– И как они жили в эдаком каменном мешке? До костей пронизывает холод, – поежился солидный человек в пальто с собольим воротником. – А когда его жена уехала, Степан? – спросил он крепкого парня в чёрной куртке.
– Не уехала, а удрала, – со смехом поправил тот руководителя, – с начала жили в одной зале, печурку там топили, сидели тихо, как мыши, а всё ж успели сбежать от расправы народной. А князь-то, что здесь жил, вроде ещё и стишки писал?
– Не вроде, а издавал стихи – салонную, буржуазную поэзию. И ты, Степан, в НАРКОМПРОСе* служишь и должен приобщаться к…
– Приобщаться?! – резко перебил тот, – отсюда всё старьё это велено убрать, да и позолоту, всё это золото на стенах забелить.
– Кем это велено? – удивился Пётр Анатольевич, – ты подожди командовать, новый хозяин! Там – он указал пальцем куда-то в сторону, ещё ничего не решили. Дворец достояние народа.
– Какое там к чертям достояние… – махнул рукой Степан. – У нас своя культура будет. Что он в жизни и в поэзии-то вашей понимал? В деревнях, поди, не голодал, на каторгах не горбатился. Думали, что они вечные. Воры, буржуи, ух! Степа сорвал с головы свою кепку и швырнул её на изящный, позолоченный диванчик так, что он будто съёжился и вскрикнул в ответ на его грубость.
– Все ценности и картины уже вывозят? – интересовался Пётр. – Мы спросим у наших товарищей, и примем лучшее решение.
– Пётр Анатольевич, а может, здесь приют для детей устроить, – предложил ему Степан.
– Подумаем, посмотрим…, – размышляя о чём-то своём, он подошёл к окну, и стал глядеть сквозь серое от пыли стекло на закрытую льдом Неву. Степан наблюдал за ним смирным взглядом, но на дне его глаз уже читалось – "А ты, интеллигентик, контра!"
По винтовой лестнице они спустились в первый этаж в личные покои бывших хозяев. Неспеша прошлись по комнатам – увидели уютную гостиную, на полу высокие пальмы в кадках, гору вышитых подушечек на диване, пёструю скатерть на столе под зелёным абажуром в столовой.
– Какое мещанство! – Пётр Анатольевич тронул засохшие розы в вазе стиля барокко – м-да, цветочки, вазочки…
В кабинете бывшего хозяина они прошли к письменному столу. Рядом с ним стоял распахнутый сейф, а в нём лежала на полке лишь одна толстая тетрадь в кожанном переплёте. Замочек на ней был сломан и бездействовал. Пётр вынул её из сейфа и небрежно покрутил в руках:
– И бумаги его остались? Превосходно.
Он полистал исписанные мелким почерком страницы, и, остановив рукой одну, вчитался. Брови его чуть удивлённо дёрнулись к вискам, он покачал головой и хмыкнул. Степан, теребя кепку, поглядывал на него уже с нетерпением.
– Вот что, Стёпа, – наконец оторвался от тетради Пётр, – пожалуй, мрамор для детей вреден. Он аккуратно уложил тетрадь во внутренний карман своего пальто, и опять задумался, будто решая сказать или пока не говорить ему что-то важное.
