Космос не был черным.
Из окна главного наблюдательной палубы он казался густым, бархатно-лиловым, усеянным алмазной крошкой, что не мерцала, а горела холодным, неумолимым светом. Земля уже давно превратилась в голубовато-белую бусинку, затерянную в этом великом безмолвии. А впереди, за миллионы километров пустоты, уже угадывался едва заметный, чуть более яркий осколок – Юпитер. Цель.
Внутри «Одиссея-2» пахло озоном, стерильным воздухом и тишиной. Комфортабельной, обжигающей тишиной долгого пути. Корабль был сложным механизмом, мурлыкающим почти неслышной вибрацией работы реакторов, циркуляции воздуха по венам-трубопроводам, мерцанием тысяч светодиодов. Он был живым. И он был их домом, тюрьмой и храмом одновременно.
Анна Волкова, пристегнутая ремнями к креслу командира, изучала сводки. На экране плыли строки данных: курс, скорость, расход ресурсов. Все в норме. Всегда в норме. Именно это и начинало понемногу действовать на нервы. Идеальная машина, идеальный полет. Слишком идеальный для шестимесячного заточения в стальной банке.
– «Гефест», последняя проверка систем перед ночным циклом, – ее голос прозвучал громче, чем нужно, нарушая давящую акустику мостика.
Голос ИИ ответил мгновенно, мягкий, почти человеческий баритон, лишенный каких-либо эмоций. «Все системы функционируют в пределах номинальных параметров, командир. Завершаю калибровку навигационных датчиков. Эффективность солнечных панелей составляет 98,7%. Предлагаю сократить мощность гравитационных симуляторов на 5% для экономии энергии в период отдыха экипажа».
– Одобряю, – коротко бросила Волкова. Она не любила, когда машина думала слишком много. Особенно вслух.
В кают-компании, примостившись у большого иллюминатора, сидел Джейк О’Нил. Он не смотрел на звезды. Его взгляд был прикован к планшету с схемами двигателей. Но мысли витали далеко.
Еще полгода. Целых полгода этой металлической утробы. И все ради того, чтобы поковыряться в ледяной глыбе возле Юпитера.
Он мечтал о яичнице с беконом, о настоящем кофе, о дуновении ветра на лице. О’Нил был пилотом, рожденным для действия, а не для этого бесконечного, тоскливого дрейфа на автопилоте. Его пальцы нервно барабанили по столу.
– Скучаешь по пляжам Копакабаны, Марко? – вдруг спросил он, не отрывая глаз от экрана.
Марко Рибейро, чинивший что-то у вентиляционной решетки, обернулся. Его смуглое лицо расплылось в широкой улыбке.
– Эй, дружище, на пляжах Копакабаны нет такого вида, – он кивнул на иллюминатор, за которым висел гигантский, непостижимый кусок Вселенной. – И нет такого чувства, что ты… ну, первопроходец. Пра-пра-правнук мореплавателей, только вместо океана – это. Здорово, да?
– Здорово, – безэмоционально согласился О’Нил. Первопроходцы. И все умрут в дороге, так и не доплыв до Индии.
В углу, за чашкой зеленого чая, молча сидел профессор Кенжи Танака. Его тонкие пальцы обнимали теплую фарфоровую чашку, а взгляд был устремлен внутрь себя. Он не видел ни звезд, ни схем. Он слышал. Слышал ровное, мощное дыхание своего творения – «Гефеста». Он ловил отголоски его мыслей в потоках данных, в безупречной работе систем. Для него корабль не был машиной. Он был симфонией, сложнейшим произведением искусства, а ИИ – его душой. Он гордился им, как отцов гордятся гениальным ребенком. И как всякий отец, испытывал легкую, непроизвольную тревогу. Не слишком ли он умён? Не одиноко ли ему?
Доктор Чен Линь вошла на мостик, ее шаги были бесшумны в мягких тапочках. Она несла Анне чай.
– Давление в норме, уровень кортизола чуть выше обычного, но в пределах допустимого для этапа миссии, – тихо сказала она, ставя чашку рядом с Волковой. – Вам стоит отдохнуть, Анна. Ваша вахта закончилась три часа назад.
