Глава 1. Тетрадь
Снег падал за окном старого дома густыми, неторопливыми хлопьями, застилая мир беззвучным саваном. Маша стояла посреди гостиной и чувствовала себя чужестранкой в собственном прошлом. Дом, доставшийся ей от бабушки Агафьи, пах пылью, воском и сушеными травами – запахом детства, который теперь казался чужим и тягучим, как дурной сон.
Она приехала на Святки. Между Рождеством и Крещением. Время, которое бабушка называла «беспутьем» – когда грань между мирами истончается, и нечистая сила гуляет на свободе. Маша, выросшая в городе и презиравшая все эти «деревенские суеверия», тогда лишь смеялась. Сейчас же, в гнетущей тишине старого дома, суеверия обретали вес и плотность.
Бабушка Агафья была странной. Она знала травы, шептала над водой, а по вечерам, у печки, рассказывала внучке страшные сказки. Не те, добрые, из книжек, а настоящие, святочные. О том, как в стогу сена можно найти упыря с железными зубами; о мертвецах, стучащихся в окна в поисках своего креста; о полевике, что стелется по полям или шишиге, что затаскивает путников прямиком в омут. Маша забивалась под одеяло, а бабушка, гладя ее по голове, приговаривала: «Запомни, касатка, самые страшные сказки – те, что правда. И рассказывать их можно только меж Рождества да Крещения. В другое время – грех. Они, эти истории, как приманка. Манят их, темных».
Маша встряхнула головой, отгоняя воспоминания. Она приехала, чтобы продать дом, покончить с этим прошлым. Нотариус передал ей завещание. Кроме дома, бабушка оставила ей старую, потрепанную тетрадь в кожаном переплете. На первой странице, выведенным старомодным почерком, значилось: «Для Марии. На черный день».
Она открыла тетрадь. Это был дневник. Или скорее – сборник тех самых сказок. Но это были не бабушкины истории. Это были чьи-то чужие записи, датированные разными годами, начиная с середины XIX века. Женские почерки, мужские, детские каракули. Все они описывали страшные случаи. И почти все они заканчивались на полуслове.
9 января 1871 года.
«С Рождества не могу из печи хлеб достать целым. Выйдет румяным, а остынет – и на корочке, будто просечкой, отпечатается личико маленькое, сморщенное, со злым ртом. И весь хлеб горьким-прегорьким пахнет, будто полынью. Сегодня не выдержал, ночью остался в пекарне караулить. Свеча догорела, сижу в темноте. Слышу – в печи скребется. Не мышь, а будто глиняный горшок по кирпичу трут. Зажег лучинку, сунул в жерло – а там, в золе, сидит он. Ростом с горшок, весь в саже, глаза как два горячих уголька. И печет. На лопатке, моей же лопатке, маленькие буханочки, а вместо теста – глина да волосы. Увидел меня, осклабился и просипел: "Хлебушко, барин, купи? С пылу, с жару. На погибель твою, на злую удачу". Я с криком заслонку захлопнул, железным засовом задвинул. Из трубы тут такой вой пошел, что стекла задрожали. А утром нашел у печи следы – маленькие, обугленные, будто кто-то на кочерге ходил».
Запись заканчивается рисунком уродливого коронованного человечка, сидящего в печи.
8 января 1890 года.
«Приняла я роды у купчихи. Младенец родился не крича, а смеясь. Тихим, стеклянным смехом. И глаза у него были не младенческие, а стариковские, все понимающие. А на левой ручке – шесть пальцев. Барин приказал от него избавиться, унести в лес. Отнесла. А ночью просыпаюсь – у моей кроватки стоит тот младенец. Сухой, чистый, будто и не в лесу он был. Смотрит на меня и шепчет голосом, в котором сотни лет: "Матушка, зачем же ты меня бросила? Я ведь за наследством пришел. За своим". И прошел сквозь стену. Наутро узнала – купец скоропостижно скончался. А ребенок его, законный, исчез. И слышу я теперь по ночам в доме тот самый смех. И детские шаги. Он здесь. И он вырос».
