Не к ночи будь помянута Часть 2
Надежда Гусева
(обложка книги - Хелен Тодд)
Декабрь
1
По полу тянет сквозняком. Нужно было надеть валенки. Но в туфлях
красивее. И в платье из тёмного креп-жоржета – по чёрной ткани
бледно-голубые лилии и листья пронзительного салатного цвета. Как
на клумбах у тёти Поли. У нас было много лилий. В лунные летние
ночи они выгибали шёлковые лепестки и мягко светились в темноте,
будто их спрыснули фосфором. Но неприятно пахли. Лилии всегда так
пахнут, потому их и не ставят в комнатах. От них болит
голова.
Холодный воздух ползёт из щелей, из высоких зарешёченных окон,
от древней обитой железом, двери. Но особенно сквозит от передней
стены, где среди тусклой позолоты и бронзы укоризненно и строго
глядят почернелые узконосые лики бессильных святых и куда заказан
вход простым смертным, и особенно женщинам.
Но не мне. Я пробираюсь за алтарь и открываю кадушку. Парит
укропом, дубом и солёными огурцами. Я глотаю слюну. Мне хочется
огурцов.
А ещё хочется выпить. На полу стоит ведёрная бутыль самогона с
торчащей резиновой трубкой. На дне осталось порядочно. Я
наклоняюсь, отковыриваю восковую затычку и пью прямо из трубки.
Сначала до тошноты обжигает горло, потом по телу растекается томное
банное тепло, и я согреваюсь и успокаиваюсь.
На мой зад ложатся руки. Я оборачиваюсь. Йозеф стоит сзади, дыша
капустой и перегаром. Его блёклые глаза маслянисто переливаются
розовым, как у больной собаки, в уголке рта висит слюна. Пьяный как
сволочь.
- Мой красивый девочка.
Руки лезут под платье. Я жеманно хихикаю, сую ему в рот огурец
из кадушки и пытаюсь вырваться и подняться. Йозеф теряет равновесие
и, хрустя огурцом, валится на пол, увлекая меня за собой.
- Полно, Йозеф! Всё, всё! Идём же к гостям. К гостям, Йозеф, к
гостям.
- Ты красивый такой, да. Поедем завтра.
- Да-да, пошли.
Руки повсюду - длинные, жадные, сжимающие до синяков. Мне с
трудом удаётся от них оторваться - только потому, что он пьянее
меня. А может, на него уже начала действовать отрава.
Я до сих пор не имею понятия, что за грибы собирала на болотах
старуха. Листала справочники, спрашивала старожилов - те только
плечами пожимали. Это точно не обычные поганки. Отравления, как
такого, от них не было. Человек постепенно становился апатичным,
засыпал - бесчувственный словно бревно, потом просыпался, его
слегка тошнло, и всё.
В старинной чекушке ничего не осталось. Всё до капли я вылила в
еду, а осадок плеснула в хлебную опару. Грибная настойка повсюду –
в курином супе, в квашеной капусте, в жарком, приготовленном из
последнего на деревне барана. Я добавила её в прованское масло, в
тушёнку, в яблочную пастилу, в финики. Я сама всех угощала и
подкладывала в тарелки.
Я несу огурцы в зал. Меня встречают ленивые возгласы, сытый
хохот. В блюдо лезут руки. Идёт, шатаясь, Йозеф, обнимает меня при
всех. Мне становится смешно, и я смеюсь – громко, нагло, запрокинув
голову. И все смеются. Весело всем.
Я чувствую - что-то мне мешает и никак не даёт сосредоточиться.
Это не Йозеф, нет. Он – не взаправду, если бы я поверила в него
серьёзно, я бы во второй раз в жизни сошла с ума.
Это запах. Чем-то пахнет. Я отхожу к стене и осторожно втягиваю
носом воздух, пытаясь прочесть.
Запахи, запахи, запахи…
Жареного мяса, капусты, хлеба, мужского пота, одеколона, пьяни…
душно, жирно, мутно....
Но это не то.
Вот они, другие - приторные, обволакивающие, давящие, но
еле уловимые, незримо проникающие под кожу. Я едва узнаю их, так
давно я их не вдыхала. Только там, далеко, где Настя в чёрном
полушалке крепко держала меня за руку, где папа стоял в
дверях и казался маленьким и сутулым. А за его спиной лил дождь, и
вода стучала по крыше, и шумели мокрые большие берёзы.
