Душистая майская сирень зацвела вдоль неровных дорожек старой усадьбы.
Мокрые, слипшиеся от ночного дождя хлопья яблоневых лепестков густо падали на крыльцо непропорционального дома, который, казалось, не имел возраста.
Дом смотрел на заходившийся в цветении сад безразличными стеклянными глазами, как смотрит уставший тяжелобольной человек на наивные проказы весны.
Алик – долговязый, нескладный парень с рыжевато-серой шевелюрой и совершенно бесцветным лицом достраивал колодец перед домом.
Время от времени он посматривал на дом, и в это мгновенье в его заморожённых глазах появлялся еле заметный призрак тщательно скрываемой надежды.
Алик не помнил родителей. Всю свою сознательную жизнь он прожил со старшей сестрой Асей.
По ночам, когда внутренняя изоляция перерастала во внешнюю, он погружался в воспоминания… Детство казалось ему Эдемом, который он потерял с тех пор, как Ася вышла замуж.
С появлением в их доме Володи, мир для Алика выцвел и онемел.
Сначала Володя украл у него сестру, а потом… потом появилась Ташка.
Это маленькое горластое существо ненасытно поглощало внимание Аси, внимание, которое раньше безраздельно принадлежало только ему Алику.
– Мне ничего не хочется, – думал он, оставаясь один, – ни работать, ни любить, ни двигаться. Может быть, только лежать одному целыми сутками в постели, укрывшись с головой одеялом. Если б можно было забраться в скорлупу своих иллюзий и жить грёзами…
Жизнь казалась ему бессмысленной.
Больше всего он не любил сумерки. Они обступали его душу со всех сторон, и он оказывался в каменном мешке…
Эта пытка длилась до рассвета… но и рассвет не приносил облегчения.
Из задумчивости Алика вывел шум в доме. Он то нарастал, то почти сходил на нет.
Когда крики и всхлипы становились явственнее, то ярче проступала надежда в холодных безжизненных глазах Алика, но стоило им снизиться хотя бы на один тон, как даже тень надежды расплывалась и таяла.
– Когда же она, наконец, выйдет? – думал он с тоской.
Его работа почти не двигалась с места. Он тяжело вздыхал и как стреноженное животное, переступал с ноги на ногу.
Наконец дверь распахнулась, и немолодая заплаканная женщина направилась быстрыми шагами к недостроенному колодцу.
Алик потянулся к ней, – Ася!
Она посмотрела на него круглыми карими глазами, которые всегда были широко раскрыты и никогда не мигали, словно застыли в непреходящем испуге.
– Ах, Алик, – сказала она, сжимая пальцы больших разбитых работой рук, – он не любит меня, слышишь?! Нисколечко!
Она прижалась щекой к плечу брата, и крупная слеза скатилась с левого глаза Аси, пройдя сквозь рубашку, она обожгла его кожу. Алик тяжело сопел. Сердце его колотилось так быстро, что казалось, делало триста ударов в минуту, как у землеройки.
Он неуклюже провёл перепачканной рукой по растрёпанным волосам сестры, – ну, ладно, не в первый раз ссоритесь…
– Нет! Ты не понимаешь! Я больше не могу так! Он опять спустил все деньги! Он пропил их там, – она неопределённо махнула в сторону дороги. У него очередная пассия! И это после того, как он умолял меня о прощении! Клялся, что больше никогда. Алик! Он говорит, что я не женщина. Алик! Всё! Всё! – и она зашлась в истерическом плаче.
Плечи Аси неровно вздрагивали, а глаза оставались неподвижными.
– Что же ты думаешь делать, Ася? – начал он неуверенно.
– Я расстанусь с ним! Пусть! Пусть уходит немедленно. Я не могу больше его видеть. Мы расстанемся. Это решено.
– А как же Ташка? – продолжал он растягивать время.
– Я… я сама подниму её, – Ася виновато улыбнулась и заискивающе посмотрела в подёрнутые льдом глаза брата, – вот тебя я вырастила, – пролепетала она, и взгляд её стал умоляющим.
