Страх — удушающий, парализующий, липкий — на деле — всего лишь
базовая эмоция, наша реакция на реальную или воображаемую
опасность. Примитивный скил, доставшийся людям от далеких предков.
А вот прощение — отказ от личной обиды и недобрых чувств к
виновному — гораздо более сложный процесс.
Я усиленно работаю над избавлением от страха, но, чем лучше
справляюсь с этой задачей, тем отчетливее понимаю, что прощать
никогда не научусь.
Прощение — ненужная опция, развязывающая руки моральным
уродам.
А я всего неделю назад вырвалась из-под тотального контроля
одного из таких.
В кармане оживает телефон. Привычно вздрагиваю, но на экране
возникает фото улыбчивой мамы, и облегчение, смешанное с тоской,
проступает слезами на ресницах.
— Алло! Как ты там, дочь? В квартире есть все удобства?
— Да. Стол, холодильник, стиральная машина, микроволновка, вид
на зеленые насаждения! — заверяю я. — Я даже вняла твоему совету и
обзавелась ортопедической подушкой.
— Сомневаюсь, что все настолько радужно... Эрика, это вообще
черт знает что!
— Все нормально, — упорно стою на своем, и мама вновь переходит
в наступление:
— Как бы мне еще объяснить все это родственникам и знакомым!
Я понимаю, кого она имеет в виду под «знакомыми» и
огрызаюсь:
— Дети вырастают, прими это, мам. Многие уезжают учиться в
другие города.
— Да, но вряд ли они сообщают об этом родителям в самый
последний момент! Кстати, Костя заходил. Тоже не находит себе
места... — При упоминании этого имени к горлу подступает кислятина,
и я, отвинтив крышку от газировки, щедро глотаю колючую воду. — Что
ему сказать?
— Ничего не говори! Это не его дело! Перезвоню тебе позже, мам!
— я прерываю разговор, пока не разгорелся очередной скандал, прячу
телефон в карман и, запрокинув голову, до рези в глазах любуюсь
разлившейся над миром синевой.
Этот город намного меньше бешеной, вечно куда-то спешащей
столицы — пятиэтажные серые домики грустят об уходящем лете,
высокие деревья, благодаря безалаберности местной управы, щекочут
густыми зелеными кронами небеса, черные птицы частицами сажи парят
в кипенно-белых облаках.
Но царящую вокруг идиллию отравляет невыносимый стыд перед
мамой: не каждый день единственная дочь звонит из несущегося на
всех парах поезда и огорошивает, что поступила в провинциальный вуз
и уехала. Навсегда.
Нас разделяют пять суток пути и три часовых пояса. Тут даже
воздух другой — мягкий, теплый и влажный, насыщенный запахом прелой
травы, спелых яблок и хвои, но я все еще дергаюсь от любого окрика
и шагов за спиной. Прошлое — навязчивыми мыслями, неясными
тревогами, ночными кошмарами все равно настигает и выводит из
равновесия. И застарелый уродливый шрам на ключице, спрятанный под
шелковым платком, начинает гореть огнем.
Этот шрам — повод для комплексов и гарантия, что никто из парней
не захочет иметь со мной ничего общего. Так говорил мой лучший друг
Костя. Когда мне было пятнадцать, именно он плеснул мне на грудь
крутым кипятком...
В тот день мы как обычно тусили у него в комнате, смотрели
сериал и трепались о героях, и я, по-тупому забывшись,
проболталась, что запала на исполнителя главной роли. Костя
улыбнулся, предложил чай, свалили на кухню и долго гремел там
посудой. Вернулся с нагруженным чашками подносом, неловко
оступился, и случилась беда... В ожидании скорой он плакал и клялся
моей маме, что сделал это нечаянно.
Потом Костя каждый день приходил в больничный двор, торчал на
лавочке под окнами и пытался меня веселить, а когда рана
затянулась, и мне разрешили вставать, гулял со мной по осенним
аллейкам, бережно придерживая под локоть.
Только вот на подкорке отпечатался его пристальный волчий
взгляд, устремленный на меня в тот момент, когда тонкая струйка
крутого кипятка медленно и мучительно выжигала мою кожу.
