Горячее весеннее солнце назойливо лезет в глаза, щекочет в носу
и гладит по щеке. Нашариваю на прикроватной тумбочке телефон,
сверяюсь со временем и, выдохнув, утопаю затылком в мягкой
подушке.
За окном колышутся узловатые ветви яблонь с набухшими
зеленоватыми почками, в лоскуте насыщенно-голубого неба летают
черные птицы и медленно проплывают кучевые облака. Несмотря на
раннее утро и понедельник, по венам курсирует неведомая, бодрящая
энергия — день обещает быть спокойным и плодотворным.
В доме царит благословенная тишина, но я все равно мучительно к
ней прислушиваюсь и молюсь, чтобы ничто ее не нарушило. Но на улице
вдруг раздается хриплый, пронзительный крик петуха, и у меня
холодеет душа.
— Только тебя, чучело пернатое, нам не хватало!... — я вскакиваю
и захлопываю приоткрытую раму, но, сколько ни вглядываюсь в
заросшую сухим хмелем сетку соседского забора, разобрать ничего не
могу. Прооравшись, петух затыкается, дом опять погружается в
безмолвие.
Набрасываю халат и на цыпочках крадусь в ванную. Мама спит на
диване в гостиной — скомканный плед наполовину сполз на пол, под
ним виднеется куча бумажных пакетов с логотипами дорогих магазинов.
Из родительской спальни доносится раскатистый храп и смрад —
накануне вернулся отец, он пробудет у нас до вечера, и вся моя
беззаботность вмиг улетучивается.
Забрав пару пакетов, осторожно закрываюсь на защелку, тонкой
струйкой пускаю теплую воду, умываю заплаканное лицо и, задумчиво
уставившись в зеркало, долго-долго чищу зубы и расчесываю волнистую
каштановую шевелюру.
Подарки отца — фиолетовый свитер из кашемира и темно-зеленая
клетчатая юбка — садятся как влитые, но, если бы у меня была
возможность выбирать, я бы купила для себя что-то другое... А их бы
вообще не приняла.
На ходу запихав в себя бутерброд с сыром и колбасой, влезаю в
серое пальто и ботильоны и, подхватив сумку, выбираюсь на теплый,
пахнущий талой водой апрельский воздух.
У калитки ждет верный Илюха — помятый и всклокоченный, ветровка
расстегнута, левый рукав вымазан в грязи. Он жует жвачку и
болезненно морщится на солнце, но, завидев меня, застывает с
открытым ртом, краснеет как рак и бубнит:
— Привет, Ходорова! Ты как всегда пушка.
Обхожу отцовский джип, припаркованный прямо на вымощенной камнем
дорожке и тяжко вздыхаю:
— Спасибо, Рюмин! О тебе того же сказать не могу.
— Допоздна помогал дядьке в гараже, потом посидели.
Неаккуратно... — Илюха плюет на пятно и пробует оттереть, и тут же
настораживается. — Лер, глянь-ка, кто-то живность завел. Неужто
Брунгильде полегчало?
Проследив за его взглядом, становлюсь на цыпочки и снова
всматриваюсь в глубины соседского двора но, кроме полоумного петуха
и пары кур, никого не нахожу.
— Да непохоже... Может, это сиделка постаралась?
Илюха пожимает плечами и трогается с места. До первого урока
остается пятнадцать минут, и мы ускоряем шаг.
Илюха достает телефон, наводит на меня камеру и засыпает
дурацкими, каверзными и смешными вопросами. Он вечно все снимает —
«ведет свою летопись», но я-то знаю, что он ни разу не
пересматривал записи. Отвечаю в тон и звонко хохочу, и близняшки из
девятого с завистью оглядываются.
Несмотря на чуть полноватую фигуру, глубоко посаженные глаза и
мелкие темные кудряшки, Рюмин считается первым парнем в поселке
Сосновое — он веселый, отмороженный и без лишних раздумий пускает в
ход кулаки. По нему сохнут девчонки со всей округи, однако меня с
ним связывает многолетняя крепкая дружба, и только.
За выходные снег окончательно растаял, теплый ветер задувает за
шиворот, треплет волосы, взвивается ввысь и бьется в кронах вековых
сосен. В домах вдоль центральной улицы кипит жизнь: хозяйки
начищают окна, звучат хиты попсовой радиостанции, гремят цепями
дворовые собаки, плачут дети, собираемые в детский сад.
