М.С.
…Я оставлю свой голос, свой
вымерший лес —
Свой приют, чтобы чистые руки
увидеть во сне…
Я. Дягилева, «Чужой дом»
(«Домой!», 1989)
Пелена удушающего смога повисла над крышами, кондиционеры гудят,
сражаясь с жарой раннего июньского вечера. Летняя веранда кафе
заполнена до отказа, официанты не справляются с наплывом
посетителей.
Склонив голову, я сосредоточенно изучаю царапины на поверхности
деревянного столика, пыль на стенках мутного стакана с едким
оранжевым содержимым и жду.
— Чего тебе? — после десяти минут мучительного ожидания наконец
раздается знакомый голос. Я напрягаюсь, но уверенно поднимаю
взгляд.
Мама вытирает руки о край фартука, вскользь смотрит на меня,
фиксирует внимание на дорожной сумке, притулившейся на свободном
стуле, и устало признает:
— Убегаешь.
Я киваю:
— Уезжаю.
— А сюда для чего пришла?
Вопрос ставит в тупик, но я быстро прихожу в себя:
— Для того чтобы ты знала: со мной все будет хорошо. Не ищи меня
и спи спокойно. — Я транслирую холодное равнодушие, и мама
закусывает губу.
— Все сказала? Мне нужно идти.
Прежде чем она отворачивается, я подмечаю седину в выбившейся
из-под поварского головного убора пряди, морщины и темные круги
вокруг потухших бесцветных глаз.
Я тоже не заинтересована в долгом прощании — нашариваю теплую
рукоятку трости, поднимаюсь и взваливаю сумку на плечо.
Не стоило сюда приходить. Мы не общались несколько месяцев, и
никто из нас от этого не страдал…
Превозмогая привычное онемение в ноге, я спускаюсь по ступеням и
выдвигаюсь в сторону железнодорожного вокзала. До него целая
трамвайная остановка, но я иду пешком — медленно, выбиваясь из сил,
поправляя сползающую с плеча пудовую сумку, сдувая со лба
пропитавшуюся по́том челку. Даже сворачиваю в парк, чтобы пройтись
по знакомым до боли суетливым улицам.
Из матюгальников струится веселая музыка, лавочки в аллее до
самого выхода заняты нарядными людьми, дети, крича и хохоча, яркими
пятнами мелькают в зарослях кустарника, выбегают на дорожки и
путаются под ногами. День города во всей красе.
Из обвитой хмелем беседки доносятся звуки аккордеона — парень в
костюме мима с разукрашенным лицом улыбается прохожим, прерывает
мелодию и машет рукой в белой перчатке милым девушкам,
остановившимся его послушать.
Паша…
Опускаю голову и прибавляю шаг — хоть это почти для меня
невозможно. Трость глухо стучит по брусчатке.
Когда-то я его знала: он, я и моя сестра представляли собой трио
веселых, безбашенных неразлучных друзей.
Но я давно перестала считать общение с людьми полезным
навыком.
***
В душном сумрачном плацкарте забрасываю сумку под сиденье,
прислоняю трость к столику и, отодвинув занавесочку, устраиваюсь у
окна.
Покачнувшись, поезд лениво трогается с места, разморенный
пейзаж, состоящий из серых коробок складов и рядов колючей
проволоки над ними, приходит в движение.
Попутчики шуршат пакетами и фольгой, распространяя тошнотворный
запах несвежих продуктов, заводят робкие разговоры, гремят ложками
и подстаканниками.
Разматываю наушники и отключаю посторонние звуки, прибавив
громкость почти на максимум.
Склады за окном расступаются, оттесняются перелесками и полями,
красный закат сменяется сумерками и ночной тишиной. Теперь в черном
зеркале окна я вижу лишь свое бледное осунувшееся лицо.
Через несколько часов я приеду туда, где ни разу не бывала моя
сестра. Приеду в то единственное место, где ее не было рядом.
***
Я умею «слышать тишину» — придумала название для состояния,
которое с завидной регулярностью теперь случается со мной. Оно
всегда нападает внезапно: миг — и звуки уходят, время замедляется,
а реальность смазывается. Ослабевшее зрение пытается продраться к
свету сквозь рой радужных мушек, дыхание застревает в горле, паника
сдавливает сердце. Я словно прохожу через смерть, снова и снова…
Но, очнувшись, обнаруживаю себя здесь. В привычном опостылевшем
мире.
