Глава первая. Калека и бретёр
Январь 1867 года. Окраина Петербурга.
Скоро прольется кровь. Грех омрачать красоту январского утра смертоубийством, но… До начала дуэли хорошо если минута.
В эту минуту Некрасову и пришла в голову занятная мысль. Биографии большинства людей лишь к концу пути обрастают заслугами. Событиями разного масштаба и толка. С ним же случилось в точности наоборот. Пройдя на заре юности через шторма и бури, измучив судьбу, словно сказочную золотую рыбку, Виталий Сергеевич остался у разбитого корыта. Вся его нынешняя земная юдоль (видит Бог, недостойная столь громкого слова) укладывается в три коротких фразы: вышел в отставку, пристрастился к водке, потерял здоровье.
А скоро лишится и самой жизни.
Как сказывал грубоязыкий Митрофаныч тогда в Севастополе, солдат явился на свет из дырки, через дырку – дуло ружья или пушки – и уйдет. Клинком его, стало быть, заделали, клинком и разделают.
Вспомнив до крайности похабный, но, в сущности, верный каламбур, Некрасов дернул уголком рта: давно отвык улыбаться. Его взгляд устремился на берег Невы, на ледяные торосы и дальше, на секундантов. Вон они. Возятся с револьверами, отмеряют шаги. Черные пальто на белом снегу, будто грачи на куполах в святое рождественское утро. Пускай себе возятся. Есть время выкурить трубку.
Поживем покуда. Подождем.
Чего-чего, а ждать Виталий умел. Ожидание было для него сродни бутылке казенной: горькое, но привычное занятие.
Он выпрямил деревянную ногу, чтобы сунуть ладонь в карман брюк, и протез прочертил в снегу ровную линию… След тут же замела позёмка.
Ветер гнул прибрежные деревья и кусты, хлестал по ушам высоким контральто. Протяжно, замогильно. Некрасов поморщился. Вряд ли подобная опера имела бы успех публики. Декорация настолько уныла, что разглядывать её в театральный бинокль – пустая трата времени. Не говоря уже о том, чтобы наряжаться во фрак. Нет. Шуба и валенки. На льду, да еще в низине, только так!
Вообще-то выходить на реку, тем более замерзшую, он не желал. Сызмальства боялся водоемов. А всего более прорубей. С тех пор как в декабре 1825-го потоп старший брат – поручик лейб-гренадерского полка, – Некрасов держался ото льда подальше. Не приближался к нему и на пушечный выстрел.
Глупый, но тщательно скрываемый детский страх.
Однако ныне особенный день. Может статься, что последний.
Наконец он выудил из кармана перочинный нож, глиняную трубку и кисет. К небу потянулись кольца табачного дыма. Старый добрый самосад! Виталий задумчиво курил, нож серебристой рыбкой порхал меж пальцев. Сколько пробок вынуто сим лезвием? Сколько свистулек выстругано для беспризорников? Кстати, за пазухой еще одна, почти готовая. Надо бы довести её до ума, чего зря сидеть?
Некрасов принялся строгать игрушку.
Если доведется вновь ночевать на Лиговской, отдаст Шурке – сынку поварихи. Рыжий постреленок небось сгорает от нетерпения. У всех есть, а ему добрый дядя Виталий еще не сделал. Нельзя обделять мальца.
Шух, шух. Пальцы дрожали на ветру. Эх, сейчас бы рукавицы, но они давно пропиты. Шух, шух. В сугроб летели неровные, кривые стружки.
Чертов мороз! Некрасов поднял воротник, щеки пылали от холода. Деревяшка, что заменяла ногу, покрылась инеем. Он отлично помнил, какая жара стояла в тот день, когда ампутационная пила коснулась его плоти. Плоти, раздробленной турецким ядром.
Доктор Шмидт берёг опиумную настойку для тяжелых случаев или высших чинов. Пришлось терпеть. Боже! Какая боль… Но физические страдания не сравнятся с душевными. Виталий Сергеевич кричал во весь голос от осознания: не бежать ему по цветущему лугу, не кружить даму в вальсе. Сердце разрывалось от натуги.
А ныне… Дуэль! Казалось, кровь должна бурлить по венам, словно шампанское. Однако Некрасов оставался безмятежен. Сколько не прислушивался к себе, ничего. Пустота и лёд. Даже обидно. Никаких чувств.
