– Сталина. Сталина на вас нет. Да… Иосиф Виссарионович приструнил бы. Он бы всех вас…
Бабка шустро пересекла комнату, чуть подтягивая правую ногу, – в тазобедренном у нее торчал железный штырь, поставленный недрогнувшей рукой хирурга в годы, когда сломанное отрезáли, прижигая раскаленной кочергой. А бабка-то, гляди-ка, прошкандыбала на кривеньких ножках до самой старости, перешагнула на них через восьмой десяток, приблизилась к девятому и ногу свою, штырем зафиксированную, отбрасывать не собиралась.
– Сталина на них нету, Ромочка, Сталина! – горячилась она. Из-под платка выглядывали тонкие прозрачные волоски, похожие на паутинку, и гневно топорщились во все стороны. – Вот Сталин бы их всех…
– Расстрелял.
В голове гудело невыносимо. Тонкое жужжание сменялось надсадным визгом где-то на самых высоких из доступных человеческому уху частот. Но это была только первая фаза. Потом визг исчезал, и первую скрипку брало трепыхающееся в грудине сердце. Оно начинало пульсировать в ушах. Бум! Бум! Бум! Это барабаны Мории, мистер Фродо. Кто посмел разбудить жителей Казад-дума? К третьей фазе голова и сама становилась барабаном, туго натянутая кожа на черепе вибрировала и чесалась, а когда оглушительный «бум!» затихал, голову наполняла звенящая тишина, еще более мучительная, чем жужжание и визг.
Рэм лежал на приземистом топчане, пахнущем пылью и кошачьей мочой, и беззвучно молился несуществующему Господу Боженьке, чтобы он прямо сейчас прибрал к рукам раба своего Ромочку, великомученика страшнейшего похмелья. Или вот эту вот, мельтешащую. Только бы никто больше не тормошил его, не гундел, только бы дали ему сдохнуть себе спокойно.
Отправляться в рай бабка не спешила. Вспоминала то Сталина своего ненаглядного, то скоренько крестилась, склоняя горбатую спину перед иконками, стоящими за стеклом буфета. Странность такого соседства бабку не смущала. В ее помутневшем от времени сознании Иосиф Виссарионович прекрасно соседствовал с Николаем Угодником, курил трубку, сидя на облачке с архангелом Михаилом, и раздавал советы по отращиванию шикарных усов Иисусу, у которого борода на иконах вечно была какая-то жиденькая, чем несказанно смешила Рэма в детстве.
– Это же надо – нелюди, Рома… Изверги же! – начала причитать бабка и оборвалась на самой драматичной ноте.
Нужно было оторвать голову от топчана, облизать пересохшие губы и спросить наконец, в чем там, собственно, дело. Нужно было, да. Но за те короткие часы, что Рэм провел в вакууме сна, посапывая и постанывая, из приоткрытого рта успело натечь слюны. А теперь она мерзко ссохлась с давно не стиранной простынью, и пошевелиться означало содрать эту корочку, обозначить себя, признать существующим, а потому способным ощущать тупую боль в висках, невыносимую тошноту, озноб, тремор и прочие радости жестокого похмелья. К этому Рэм готов еще не был. Но бабка не отставала.
– Родненького моего загубили-и-и… – вдруг завыла она и рухнула на пол.
– Кого? – Рэм рванул к ней так быстро, что обещанные провидением боль, озноб и тремор просто за ним не успели.
Бабка методично билась лбом об линолеум. Конечно, не барабаны Казад-дума, но звук получался хоть куда. Глухой и глубокий. Бум!
– Ба Нин, ну чего случилось?
Бум!
– Кого загубили-то?
Бум!
– Бабушка!
Бум!
Рэм обхватил ее за плечи, потянул на себя. Бабка была, может, и старая, но сбитая крепко. Любимым лакомством ее было разрезать батон белого, помазать сливочным маслом, насыпать сверху сахара и жевать, запивая сладким чаем, раскаленным настолько, что пот выступал на ее багровом лице. Сколько она весила, Рэм не знал. Он и свой вес, стремительно покидающий тело, тоже не отслеживал. Но на глаз бабка была раза в два его больше. Тяжелая такая пожилая женщина, решившая во что бы то ни стало разбить лоб. Они повалились на пол. Рэм больно ударился спиной, бабка придавила сверху. Тут-то его и догнали веселые друзья – боль, тошнота, озноб и тремор.
