– Когда ты готов начать?
Павля улыбнулся той злой и лихой улыбкой, с которой всегда шел на дело – нужное и важное дело. По счастью, человек, который скрывал лицо за тонкой маской, какие носят в операционных, не знал, что Павля прячет за улыбкой.
Иначе не обрадовался бы.
– Сегодня, – ответил он. – Поеду туда, где меня знают и любят.
– Все остришь? – донеслось из-за маски.
Павля в который уже раз подумал, что хозяин исследовательского центра, к которому его привязали, кто-то вроде двоедушника. Есть такие твари, в которых соединены две личности – если понадобится, могут разделиться, а затем слиться в единое целое. Иначе зачем бы ему постоянно прятать лицо там, где он царствует и правит?
– Немножко. – Улыбка Павли сделалась шире, и он представил, как славно было бы сейчас броситься на собеседника, впиться в смуглую шею, ощутить, как кровь наполняет рот. Это пусть на миг, но сделало бы его живым. Живым, настоящим. – Вам нужен сосуд для магии, я его приведу. Спасибо за вчерашний ужин.
Хозяин усмехнулся. Вчера на ужин Павля получил донорскую кровь, а не свиную. Какая еще радость может быть в сером посмертии упыря?
– Езжай. Все помнишь или после вчерашнего никак в себя не придешь?
Павля придал себе вид гимназиста, который не выбирается из-за учебников, и подчеркнуто строгим тоном ответил:
– Нам нужна молодая женщина не старше двадцати двух – двадцати трех лет. Женщина из мира, в котором нет магии, станет идеальным сосудом для нее в нашем. Ее нужно будет захватить, перенести к нам и оставить.
– И не кусать. Потом, когда все будет сделано, попробуешь ее. Но потом, когда механизм захвата и переноса будет отработан, – напомнили из-за маски.
Павля одарил собеседника тяжелой неприятной улыбкой: да, его здесь держали за очень нужную, но очень дурную тварь, которая неспособна сделать простые вещи без проблем. Правильно держали, в общем-то: упыри могут ходить между мирами, а такого мощного упыря, как Павля, просто так не найдешь.
Он был нужным, да. Но не дурным.
– Я помню, – сухо ответил он, и кончики пальцев наполнились зудом: ожило заклинание, которое открывало червоточину в пространстве. Сделаешь шаг – и окажешься не в кабинете хозяина научного центра, а среди полей и лугов, там, где когда-то жил и умер. – Разрешите выполнять?
– Нет, Ромашова, и не тратьте даром мое время. Типы безударного вокализма для вас до сих пор загадка. Я даже удивляюсь: что вы делаете на факультете с таким-то провалом в знаниях. Как, ну вот как в голове может быть столько соломы?
Леонид Сергеевич Кокошин, доцент, который к шестидесяти годам так и не стал профессором, ненавидел и работу, и студентов, но Саша вызывала у него особенную, заковыристую неприязнь. Когда она провалила зачет по русской диалектологии в первый раз, старшекурсники рассказали, что доцент не любит именно таких, как она, рыжеволосых. Похожая девушка отвергла Кокошины притязания, и он этого не простил.
Саша хотела было сказать, что не надо переходить на личности, но понимала, что такой разговор может закончиться для нее отчислением. Кокошин практически швырнул ей зачетку – подхватив, Саша сунула ее в сумку и спросила:
– А теперь что, Леонид Сергеевич?
Кокошин плотоядно оскалился, словно представлял Сашу едой на тарелке – едой, которую надо нарезать на ломти и сожрать. И так было ясно, что будет потом: он добьется ее отчисления. Просто потому, что может. Это был его единственный способ показать свою власть.
– Третья пересдача с комиссией. И отчисление. Не занимайте место на факультете, филологом вам никогда не стать. Для этого нужно иметь хоть какие-то мозги.
