Сегодня Лючии предстояло сделать самый сложный выбор из тех, что
ранее вставал перед ней. Пожалуй, за все девятнадцать лет жизни она
впервые так волновалась. Если бы не недавние события, никогда не
решилась прийти в этот дом, но судьба не оставила ей выбора.
– Иди, – сказала синьора Ангелика, провожая ее. – Не съест он
тебя в конце концов.
– Как же Клара и отец?
– Не волнуйся, я присмотрю за ними. Тарелка супа или ризотто и
для них найдется, не обеднею.
– Спасибо вам, – Лючия сжала сухие мозолистые ладони женщины. –
В кладовке есть крупы, мука, сахар. Берите все что нужно.
– Господь не дает нам тех испытаний, которые мы не в силах
преодолеть. Я поставлю свечку в храме Сан-Маттео за тебя. Все
наладится. Не волнуйся, дочка.
Лючия кивнула. Оглянулась, будто прощалась с семьей, домом,
цветочными клумбами, перехватила поудобнее сумку с вещами.
Оттягивать не имело смысла. Может быть, ей и вовсе откажут.
Пожалуй, так было бы даже лучше и хуже одновременно.
– Он человек, такой же как все, божье создание, – убеждала себя
Лючия, и все же страх перед нелюдимым хозяином поместья
Кастелло-ди-Амарилли[1] был сильнее ее.
Она обвела взглядом пустынную дорогу, которая вела к поместью, и
еще более сникла. Не желая того, вновь мысленно вернулась к
событиям, из-за которых оказалась здесь.
– Открой! Я не собираюсь стоять под дверью собственного
дома. Открой, кому сказал! Негодная девчонка! Божье
наказание!
Эти слова Лючия слышала не впервые, но сегодня голос отца
казался ей особенно злым и недовольным.
– Открой, иначе поставлю в угол на горох! Не посмотрю, что
ты взрослая, выпорю!
В детстве она боялась этой угрозы. Позже поняла, что отец
больше стращал, но никогда не поднял бы руку на них с сестрой, и
все же не спешила открывать. Пусть прежде успокоится.
– Папа опять выпил? – спросила Клара, с трудом открыв глаза.
Потерла их маленькими кулачками, пытаясь прогнать сон. –
Ругается?
– Спи и ни о чем не волнуйся! Я поговорю с ним!
Лючия выбралась из теплой постели, поправила одеяло,
поцеловала сестру в щеку. Накинула на плечи старенькую материнскую
шаль. Прочла про себя Отче наш и подошла к двери.
– Смерти моей хочешь! – не унимался отец. Ругался, бил
кулаками. – Ведьма! Как есть ведьма, как твоя мать.
Лучия сняла крючок, отодвинула тяжелый засов, вжалась в
стену. Синьор Альберто ввалился в дом, с трудом держась на ногах.
Обвел помещение невидящим взглядом, словно выбирал новую
жертву.
Немногословный, спокойный, трудолюбивый – таким знали его в
старом Салерно и в порту. Соседи видели его и другим, но никто не
вмешивался. Всем хватало своих забот.
– Отец!
– Молчи! Стыдно перед людьми!
Альберто покачнулся и ухватился за плечи дочери. Уже седой,
еще не старый, он сохранил физическую силу, но когда накатывала
тоска, не мог устоять перед рюмкой граппы.
– Вся в мать пошла, – повторил он, не замечая, какую боль
причинял дочери. – Такая же вертихвостка выросла. Потому и замуж
никто не берет.
– Хватит! – крикнула Лючия, пытаясь освободиться из
медвежьих объятий отца. На плечах теперь останутся синяки. –
Посмотри на себя! В кого ты превратился! Может, потому она и
ушла…
Альберто разом сник. Отпустил дочь, привалился к стене,
опустил голову.
Лючия тут же пожалела о сказанных словах, но ни вернуть, ни
опровергнуть их не могла. Не раз слышала, что не только внешность,
но и характер, и острый, как бритва, язык она унаследовала от
матери, о которой у нее сохранились смутные воспоминания.
Альберто не ответил. Не единожды свою злобу он выплескивал
на дочь, но в первый раз она позволила себе возразить.
– Выпорю! Не посмотрю, что выросла уже!
Он схватил со стены плетку, замахнулся. Лючия увернулась,
выбежала на улицу, спряталась за сарайчиком. Затаилась. Отец
пошумел и успокоился. Вернулся в дом, а она еще долго не решалась
выйти из укрытия.
