Воздух в Заповяти был густым и сладковато-кислым, им невозможно было надышаться. Он вязкой пеленой висел над деревней, сотканный из запаха гниющих яблок, дыма и человеческой безысходности. Яблоки не уродились в этом году. Как и рожь. Как и ячмень. Как всё, к чему прикасалась рука человека. Арина медленно разогнула затекшую спину, провожая взглядом чахлые, пожелтевшие огороды. Каждый прожитый день ощущался как тяжелый камень, положенный на душу. Из открытого окна избы напротив доносился ровный, влажный кашель – болел маленький Мишка, сын кузнеца. Лекарство из мать-и-мачехи и подорожника почти не помогало. Почти – но не совсем. В этом «почти» и теплилась вся её жизнь, упорная и безнадёжная.
«Опять у своей вороньей колдуньи околачиваешься?» – просипел проходивший мимо мужик с топором. Он не сказал это со зла – просто констатировал. Её одиночество. Её чуждость. Она была внучкой той самой Ведьмины, что сгорела в собственной избушке на краю леса лет десять назад. Сгорела «случайно». После того как старейшина обвинил её в том, что корова отелилась мертвым теленком.
Арина не ответила, лишь сильнее сжала в пальцах глиняную кружку с отваром. Её руки, покрытые тонкими серебристыми шрамами от серпа и царапинами от ежевики, знали свое дело. Руки верили, что могут помочь. Голова уже давно сомневалась, а сердце истончилось от постоянной, тихой обиды.
В деревню, нарушая унылую, гнетущую тишину, вкатился нарядный тарантас. Из него, сверкая сапогами, вылез Степан Игнатьевич. Бывший нищий, а ныне – купец второй гильдии. Он окинул взглядом убогие избы, скудные, выцветшие огороды и качнул головой с таким видом, будто это лично его обокрали.
«Ну что, допроклятались? – голос его гремел, слишком громкий и чужеродный для этой угасающей деревни. – Лес ваш душит, а вы молитвы шепчете да травки пьете! Я ж говорил – моим дровосекам тут работа найдется! Расчистим поляну – и солнце взойдет, и земля дышать начнет! И деньги в казну пойдут!»
Старейшина Лука вышел к нему навстречу, сухой и сморщенный, как прошлогодняя картофелина.
«Не торопись, купец. Лес не любит торопливости. Он… мстительный».
«Мстительный! – фыркнул Степан. – Сказки для баб да ребятни! Я вам прогресс привез, Лука, а вы мне про месть! Я из этой грязи сам себя, голыми руками, вытащил! И вас вытащу, хоть силком!»
Арина наблюдала за этим, и сердце её сжималось. Степан был слеп. Он не видел, как чахлый березняк за околицей косится на деревню скрюченными, будто в судороге, ветвями. Он не слышал, как по ночам из Чащобы доносится не вой волков, а странный, скрежещущий шепот, от которого кровь стынет в жилах. Он чувствовал только деньги. И это было страшнее любого лешего.
Она отнесла отвар Мишке, получила в благодарность краюху черствого, почти каменного хлеба и побрела к себе. Мимо сгоревшей избушки бабки. Пепелище давно заросло лопухами и крапивой, но Арина каждый раз чувствовала здесь одно и то же – ледяную, ни на чем не основанную уверенность, что старуха была права. Лес был жив. И он был в ярости. Не от злобы, а от боли, как загнанный зверь. Бабка говорила, что когда-то был Договор. Но люди его забыли, а лес – нет.
Вечером старейшина Лука пришел к её порогу. Лицо его было землистым, серым, как пепел.
«Аринка… Дела хуже некуда. Ребенок кузнеца… не выдержал. И у Брошки корова издохла. Ни с того, ни с сего».
В его глазах читался не вопрос, а приговор. Они искали виноватого. И он был перед ними. Удобный, как всегда.
«Лука… – начала она, но комок подступил к горлу. Что она могла сказать? Что это не её вина? Они не стали бы слушать.
«Молчи! – прошипел он, и в его голосе послышалась старая ненависть, знакомую с детства. – Твои травки не помогают. Твоя бабка навлекла гнев лесного. И ты… ты такой же крови. Проклятой».
