Наконец-то объявили привал. Кто-то даже не нашел сил, чтобы выбраться из хлюпающей трясины дорожной грязи и найти место посуше. Одни медленно осели, будто сраженные шальной пулей. А кто просто плюхнулся прямо в желто-бурую тягучую жижу. Но это была не смертельная пуля. Это была смертельная усталость.
Она, как бурое болото, в которое превратилась дорога, цепко ухватывала на каждом шаге солдатские сапоги и лошадиные копыта, каждый оборот обода тележных колес. Телеги и лошади увязали намертво в колеях дороги.
И дорогой-то язык не поворачивался назвать. Проливные холодные дожди, гусеницы танков и самоходок превратили грунт в непроходимое многокилометровое месиво. Лишь некоторые, особо выносливые, собрав в кулак остатки сил, выбрались в сторону, чтобы найти место посуше. На пригорке, слева от дороги, вповалку расположился почти весь взвод Аникина.
– Товарищ лейтенант, спасу нет… – не успев отдышаться, тут же подал голос Талатёнков. – Шутка ли, товарищ лейтенант, двадцать пять верст за день отмахали. Гонят, будто на убой…
Взводный молчал. Талатёнков, или Телок, как его прозвали в роте, уже успел задымить тут же сработанной самокруткой. За словом в карман не полезет. Да и все в его взводе оказались как на подбор – отчаянные, но без явных лагерных замашек. Когда Аникина вдруг в должности замкомвзвода, с одновременным присвоением ему младшего лейтенанта, направили в отдельную армейскую штрафную роту, он и думать не гадал, что так легко найдет общий язык с подчиненными. Видать, опыт все же сказывался. Как-никак, сам в «шуриках» отвоевался. Впрочем, об этом в роте знали только командир, майор Шибановский, и капитан Чувашов, ведавший делопроизводством. А если знали эти двое, считай, никто не знал.
– Ты, Талатёнков, про убой погоди пока каркать, – наконец веско произнес Аникин. – Приведи лучше форму в порядок, а то заместо пугала на огороде можно тебя использовать…
– А что, товарищ лейтенант… – несогласно замычал тот, тщетно пытаясь счистить со своей шинели толстый слой засохшей грязи.
Присевший рядом на корточки боец Жильцов движением одной только руки ткнул спорщика в колено.
– Не спорь с командиром, Телок… – устало, но основательно выговорил Жила, как его все звали в роте. От удара Талатёнков чуть не упал. Жильцов как ни в чем не бывало продолжил: – На убой – это когда тебя с ходу на немцев бросают, а потом смотрят, откуда фрицы по тебе из пулеметов лупят, где у них, значится, огневые точки. А потом эти точки помечают у себя в планшетиках.
Отставший обоз уже давно скрылся за поворотом холма. Уже не долетали до слуха ржание лошадей, хлесткие звуки ударов плетей и вожжей, матерная ругань обозников, а у Андрея все стояла перед глазами картина: вымокшие от дождя и пота солдаты, в грязных шинелях в отчаянии бьют коней по самым мордам. А те в ответ лишь беспомощно рвут упряжь, отчаянно ржут и мотают изможденными мордами, разбрасывая в стороны кровавую пену.
На угрюмых, грязных лицах обозников застыл животный страх. Объяснялся он просто. Вчера немцы разбомбили полковой обоз, тянувшийся следом за пехотой. Те так же увязли посреди дороги. Ни лесочка, ни оврагов рядом не было.
Рота тогда как раз на марше находилась. Сразу после полудня. Дождь прекратился ненадолго, чуть прояснилось в сером небе. И сразу же гул моторов в небе с северо-запада стал нарастать. Грохот взрывов доносился недолго, минут десять… Этого времени немцам в самый раз хватило, чтобы превратить в кровавую кашу, хорошенько перемешать с июльской грязью людей, лошадей и весь полковой скарб в придачу. Четыре «фоккера» вынырнули из-за туч и распотрошили полковой обоз в щепки.
