Если бы меня спросили, что может пойти не так на обычной лекции по логике, я бы честно ответила: студенты. Эти юные отростки от реальности, способные перепутать дедукцию с дедушкой. Но сегодня всё пошло по другой схеме.
Во-первых, Саша Павлов принёс тетрадь, в которой не было ни одной записи по теме. Зато были странные блок-схемы, цифры, стрелки и пометка «П» в кружочке. Не похоже на шпаргалку. Больше – на план. Или схему чего-то.
Во-вторых, он смотрел на меня так, как будто пытался понять, доверять ли. Или нет. А потом сказал, что ему нужно в туалет, вышел… и больше не вернулся. Ни через пять минут, ни через полтора часа.
В-третьих, после пары ко мне подошёл человек в очках, который сказал, что «не стоит вспоминать студентов, которые ушли посреди занятия. Такое случается». И исчез быстрее, чем пицца на студенческой тусовке.
А теперь я сижу в кабинете, пью растворимый кофе из треснувшей кружки и думаю: «Ну всё, Лида. Началось». Потому что я – Лидия Аркадьевна. 42 года. Доцент кафедры философии и логики. Разведёнка, два кактуса, один хронический стресс.
И я очень, очень не люблю, когда меня пытаются запутать. Особенно люди, которые прячут правду под галстуками и вежливым «вы же умная женщина, вам лучше не вмешиваться».
А значит – я вмешаюсь. Даже если для этого придётся выкапывать правду из студенческих подвалов и собственных ошибок. Слишком уж часто я молчала.
А теперь – нет.
Теперь я думаю, что логика пригодится не только на лекциях.
В университете всегда есть три типа студентов: будущие гении, будущие тёти из бухгалтерии и будущие свидетели в криминальных сводках. Саша Павлов не подходил ни под один. Он был… слишком правильный. Слишком «по инструкции». Такие обычно не теряются по пути в туалет.
Я начала с деканата.
– Лидия Аркадьевна, вы опять? – вздохнула Инга Витальевна, замдекана с прической «я родилась в лаках для волос». – Павлов? Да что с ним могло случиться? Может, влюбился. Может, прогуливает. Все они сначала гении, потом – сторожа.
– Он оставил странную тетрадь. В ней схемы. Не на лекции нарисованы. Что-то другое.
– Тетрадь? Какая ещё тетрадь? Вы же понимаете, это может быть… паранойя. У вас ведь был период… – Она замолчала. Совсем зря.
– Период прошёл. А вот исчезнувшие студенты – нет.
Она закрыла рот. Захлопнула папку. И впервые за пять лет общения посмотрела на меня с настоящим интересом:
– Кто вам сказал не вспоминать?
– Некий человек в очках. С галстуком. Не представился. Сказал, что это бывает. И ушёл. Как тень.
– Это не «бывает». – Инга Витальевна встала. – Он приходил и ко мне. По поводу другого студента. Год назад. Тоже исчез. А потом его фамилию удалили из базы. Как будто его никогда и не было.
Вот это поворот. Я вцепилась в сумку.
– Покажете, как звали?
– У меня осталась копия расписания того семестра. На бумаге. Никому не говорите, что она у меня есть. – Она ушла в соседнюю комнату.
Минуты три я стояла в абсолютной тишине, слыша, как бьётся собственное сердце. И думала: «Вляпалась, Аркадьевна. Но ведь тебе этого и не хватало, да? Вместо хобби – тайны. Вместо личной жизни – интриги. Отличный обмен».
Инга вернулась. Протянула лист.
– Его звали Семён Гринев. Философия. Третий курс. Исчез в октябре.
Я сфотографировала лист, поблагодарила и ушла.
А вечером, за кружкой вина и грызущим кактусом, поняла: следующий шаг – его общага.
Если, конечно, там ещё осталась хоть одна тень от прошлого.
И да, я взяла с собой ту странную тетрадь. Потому что чувствовала: между Сашей и Семёном – слишком много общего.
Особенно – в этих странных схемах, где каждый кружочек с буквой «П» будто кричал: «Проверь меня!»
Общежитие номер семь было таким, каким его и представляла себе каждая нормальная женщина с дипломом и тревожностью: облупленные стены, объявление о плановой дезинсекции двухлетней давности и вахтёрша с выражением лица «я тут с Брежневых времён и всё помню».
