«Петербург. Стандартный набор всех хипстеров: Петербург, Париж и Нью-Йорк. Что особенного в этом городе?!
Он же пустой. Пустынный. Там даже у людей глаза какие-то серые, отражающие цвет вездесущей воды, словно повсеместный ветер выдул любые просветы из них, а моросящий дождь смыл яркие краски с лиц – но не с волос, неформалов тут пруд пруди.
А как же множество чудесных фотографий, альбомов, картин, скажете вы?
Петербург – и правда город открыток. Они здесь везде. В волшебном Эрмитаже (все же его магии не признать я не могу), золотом Петергофе, Царском селе, на Дворцовой площади под аркой – в общем, во всех местах, напичканных туристами. Все эти места – парадный подъезд для гостей Северной столицы. Но есть также и задний двор – едва выходишь за пределы главных улиц, за границы Пушкинского пестрящего великолепия, окунаешься в Петербург Достоевского – желто-серый или коричневый, однотипный, нелепый, в котором можно взрастить идею «тварей дрожащих». Петербург – это лишь фасад, показная картинка.
Этот город уж точно не подходит людям, привыкшим к скоростному образу жизни. На быстро ходящего человека смотрят с неодобрением, словно он нарушил какой-то негласный закон двигаться неспешно, соответствующе волнам на ледяных набережных. А попробуй только побежать по бесконечному эскалатору вверх – люди даже не подумают о том, что нужно освободить левую сторону механической лестницы для прохода!
Можете сколько угодно называть его спокойным, но как по мне, так там только два действительно спокойных места – Финский залив и набережная со львами – и то с натяжкой, ведь они вызывают побочным эффектом меланхолию и депрессию. Все остальные пространства не успокаивают, а беспощадно круглосуточно усыпляют.
Так что единственной причиной посетить этот город, если вы не турист, не хипстер и не гонитесь за меланхолическим настроением, вижу только в том, чтобы поспать, как убитый.
Лучше бы и я сюда не возвращалась.
Смотрю на Неву и не могу отделаться от мысли, что, наверное, я должна хоть как-то проникнуться этим городом, все-таки за что-то его любят. Но он не вызывает у меня ничего. Пустые здания. Пустой город.
Пустая я».
Такие мысли приходят в голову бронзоволосой девушке в фиолетовой шапке с огромным пушистым помпоном, которая неспешно идет по набережной. Под шапкой скрываются два провода синих наушников, схожего оттенка с венами на ее мраморных руках с ободранным темным лаком, которые она сунула в карманы. Губы беззвучно шевелятся, вторя играющей музыке, но не позволяя себе подпевать вслух из-за своей недостойности. На плече болтается кожаная сумка, из которой торчит блокнот – художница никогда не оставляла его больше, чем на день. У него слегка смят низ страниц – девушка из-за своей легкой небрежности постоянно неаккуратно запихивала тетрадку в свои рюкзаки.
Арина присаживается на ступеньки между львами, поближе к воде.
Огромные теплые глаза шарят по морщинкам Невы, возникающим от дуновения ветра. Девушка размышляет о том, что из них старее: ветер или река? Вроде бы движение потоков воздуха существовало испокон веков. Но, с другой стороны, нельзя ли предположить, что каждый порыв и каждая остановка ветра – это его смерть и возрождение, а значит, ветер – это вечный ребенок-феникс?
Тонкие, изящные пальцы плавным движением кидают хлеб в воду, хотя едва ли это нужно: пара птиц нагло подобрались прямо к свесившейся руке и клюет из нее. Одиночество – это когда утки у реки принимают тебя за своего.
Месяц назад они бродили на этом самом месте вдвоем, хотя Арина чувствовала себя чуть менее одинокой, чем сейчас. Чайки тогда заставили улыбнуться ее спутника, когда одна из них словно запуталась в собственных крыльях. Тогда девушка заставила его пройти псевдо-психологический тест про чайку, которая на самом деле символизирует женское начало. Он еще тогда сказал: «Глупые чайки».
