«…
Елико чего изыскалъ
Толико сего и написалъ
Всякъ бо чтый да раумѣеваетъ
А дела толикія вещи не забываетъ
Сіе посланіе въ конецъ притти едва возмогохъ
А въ трудѣ своемъ никоея же ползы обрѣтохъ.
…»
Повѣсть князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовскаго
Обо мне забыла даже смерть.
Я стар. Непозволительно, недопустимо стар. Невозможно, сказочно
стар, особенно ежели вспоминать все то, что я пережил.
Все те сражения, драки, бои… Часто человека убивают в первом же
бою, редко кому удается пережить десяток.
Сколько их было у меня?.. Сотни? Тысяча? Полторы?..
Порой мне кажется, что все это бред старческого ума, что
жестокость моя и людская мне просто приснилась, и я лишь спутал явь
со сном.
Я касаюсь своих ран: уж не привиделись ли они мне? Но нет, они
все там же. Мы с ними неразлучны.
Ноют места былых переломов – раньше так было только на погоду,
нынче боль не проходит месяцами. Сделать шаг без боли – уже
удача.
Я плохо вижу. Очень плохо. По сути своей я могу видеть только
две вещи: свет и темноту.
Ушли в ничто мои дети, внуки, некоторые правнуки. И мои
родственники, в доме которых я доживаю свои дни, уже с трудом
представляют, кем я им прихожусь. Что же: я не в обиде.
Я видел, как рушилось государство, как цари низвергались в
ничто. Я делил хлеб с «Бичом Божьим» - Андреем Корелой, взявшим
Москву одним весенним утром. Хотя хлеб его занимал меньше всего –
он мне всегда казался человеком несчастным и горьким пьяницей.
И все, чем я сейчас могу быть полезен – это рассказать сказку
своему праправнуку. Порой я забываюсь, и вместо сказки начинаю
рассказывать то, что видел сам. Ребенок – дивное существо, он верит
в Бабу Ягу или лешего, но никак не в то, что я видывал. Говорят: на
старости лет сбрендил старик, пережил свой разум.
Мне говорят, те времена были славными, люди – богатырями без
страха, без упрека. За державу своего живота не жалели.
А я отвечаю: народ тогда был труслив и завистлив. Отцы продавали
дочерей, брат шел на брата. В общем, все было, как и ноне. Мир не
шибко-то изменился.
Война, болезни, напасти – все было. И если вы спросите: что я
помню лучше всего. Что в те времена было самым запоминающимся, я
отвечу сразу.
Голод.
Пили тихо, осмыслено.
У корчмаря заказали не зелено вино, а пива, к нему - закусок
всяких. Место заняли в эркере, но окошко занавесили шторой.
Корела хлебнул, было, из кружки и тут же выплюнул на пол:
- Эй, хозяин! Ты совесть потерял! Что ты за гадость ты
притащил?
- Это вода, - ответил Крысолов. - Я себе попросил. Отдай...
Он забрал кружку, из бумажной завертки высыпал порошок, размешал
ножом, принялся пить.
- Думать надо… - заговорил Емельян Зола, видимо продолжая
разговор, начатый еще на улице.
- Да чего тут думать-то? – спросил Андрюха. – На Украину надоть
идти, приставать к запорожцам. Там что не лето – так поход. Можно
на москалей двинуть, поляков пощипать под боком, валахов. На Крым
опять же… А ежели на турка двинет Войско, так вообще веселуха
пойдет.
Его собеседник обиделся, ударил своей кружкой о стол так, что та
чуть не треснула. Напиток пенный выплеснулся на стол, на руку
Емельяна. Вздрогнул корчмарь, пригляделся: не начинаются ли
беспорядки: эти трое вызывали у него смутное беспокойство.
Но нет, все в порядке: кружка цела, спор касался только этих
троих. Или двоих. Третий в тепле будто придремал.
- Дурак ты Андрей, - сокрушался Емельян. - Ой, дурак, прости
Господи! Тебе ото лишь бы веселуха! Дальше носа своего не видишь!
Уже надо о себе подумать, о будущем.